— Мама! Мамочка!!! — вдруг закричал Сережка дико, исступленно. — Мама!!!
Тимофей кинулся к нему. Следом поспешил Савелий.
Сережка сидел в постели, уткнувшись подбородком в колени. Он дрожал, будто в ознобе, в широко открытых глазах застыл ужас.
Тимофей в тревоге склонился над ним.
— Что, Сережа? Что с тобой?
— Она кричала! Мама кричала! — вне себя повторял Сережка.
— Да полно тебе. Никто не кричал, — успокаивал его Тимофей. — Мы с дядей Савелием услышали б.
— Правду батя говорит, — подтвердил Савелий. — Не слыхали мы крику.
— Кричала, кричала! — содрогаясь, упорствовал Сережка.
— Что же она кричала?
Сережка заплакал.
— Не знаю, — заговорил сквозь плач. — Она так крикнула — страшно, страшно.
Тимофей уложил его, прикрыл одеялом.
— Вот видишь, — упрекнул. — Сам не знаешь, что говоришь. Во сне это тебе все представилось. Сейчас приведу твою мать.
Сережка всхлипывал.
— Ну, ну, будь мужиком, — подбадривал его Тимофей. — Это ты, брат, перестал к колодезю бегать, холодной водой обливаться. Совсем раскис.
Он попросил Савелия побыть с Сергеем, а сам быстро оделся, вышел. На мгновение ослеп от нахлынувшей на него темноты. Пожалел, что не захватил фонарь. Но возвращаться не стал.
Дождь все так же озоровал в ночи: шурша, рылся в соломенных стрехах, студил ветви и без того продрогших деревьев, барабанил в окна сонных хат, прыгал через плетни, шастал по подворьям. Он уже осточертел всем, этот дождь, а все не унимался. Но идя пустынной улицей, втянув голову в плечи, Тимофей не замечал его. Он размышлял о том, что это никуда не годится, что надо серьезно поговорить с Еленой. Ему начинало казаться, что общественной работе Елена больше отдает времени, чем семье. И это его раздражало. Хотя к нему самому в этом смысле можно было предъявить, пожалуй, гораздо большие претензии.
Конечно, его состояние можно было понять. Случай с Сережкой и обеспокоил его, и огорчил, и напугал.
Углубленный в свои далеко не радостные мысли, Тимофей подошел к школе и только тогда обратил внимание на то, что не светится ни одно окно.
— Ну и ну, — озадаченно проговорил.
Он обошел школу, поплелся назад, досадуя, что напрасно мок под дождем, что надо было бы подождать еще немного, а не мчаться сломя голову, что Елена давно уже дома, а ему еще тащиться назад. Одно утешало: теперь уж Сережка утихомирился, уснул, наверное.
Он был на полпути к дому, когда споткнулся о что-то мягкое, податливое. Наклонился. С трудом различил лежавшую посреди дороги женщину. Чиркнул спичкой. В слабом пламени на мгновение бисером заискрились, засверкали капли дождя, застывшие на землистом, бесчувственном лице.
Тимофей качнулся... упал. Сначала — на колени, будто кто-то подбил его. Потом подался вперед, протянул ставшие непослушными, трясущиеся руки, ощупал голову, плечи.
— Лена?.. Елена!..
Молчание ему было ответом. Лишь ночь гомонила дождем — холодная, безучастная.
17
Только в декабре прекратились дожди. Как-то сразу, по чернотропу, ударил мороз. За какие-то день-два застужевела земля, окаменела. Сковало льдом лужи. И потянулись на базар подводы. После распутицы, бездорожья это был первый большой привоз. Съехались мужики с окрестных хуторов. Кто с бабами, кто со старшими сынами, дочерьми. Приехали продать излишки, купить самое необходимое в хозяйстве да подарки к рождеству. Некоторые вырвались на базар просто так — потолкаться среди людей, перекинуться словом со знакомыми, выпить какую чарчину.
Собрался на базар и Маркел. Выехал затемно, чтоб пораньше освободиться. За околицей его окликнули:
— Наше вам, Маркел Игнатович, почтение!
Присмотрелся. В рассветной серости еле угадал закутанного башлыком Кондрата. Два небольших узла болтались у него за спиной на палке.
— Може, подкинешь, Маркел Игнатович, безлошаднога?
— Садись, — придержал коней Маркел.
Кондрат засуетился, ловко взобрался на телегу, приговаривая:
— Не, есть на свете добрые души. Есть. Теперь домчим. Побазарюем на славу.
Маркел весело кивнул на его узлы.
— Вижу, базаревать-то особо нечем.
— Не, не кажи, — возразил Кондрат. — Товар — первый сорт. Еще вчера от жинки схоронил. У меня все первым сортом. Тут — перец стрючковатый. Скаженный, вроде моей Ульяны. Хохлы и стать не дадут. Без моего краснога перца им и борщ не борщ. А тут, — осторожно ткнул в другой узелок, — самосад. Скажу тебе, от этога самосада и чертям тошно. Кочегары купляют. Он им копоть паровозную изнутри снимает.