— Ты... Ты, Егор Матвеевич, что плетешь? — запинаясь, выдохнул Маркел.
— А что? Попал правду и брешу.
— Чист я. Перед народом чист.
— Будет, — начиная сердиться, раздраженно оборвал его Егор Матвеевич. — Кому хочешь сказывай, но не мне. Отдать такое хозяйство?! Не-е. Такого не может быть.
— Так я без обмана, — волнуясь, заговорил Маркел. — Все сдал в колхоз. Без всякого. Напраслину ты возводишь.
— Лишь тот поверит, кто хозяином не был, — отрезал Егор Матвеевич. — Ну и благодари бога, что в такую беспортошную компанию затесался. — Он оглянулся, подвинулся к Маркелу, зашептал: — Очень даже способно полегоньку да помаленьку изнутри кровь пускать.
Для первого раза Егор Матвеевич явно перегнул и сам разрушил то, что заронил в смятенную душу Маркела. Уж больно уверен он был в могуществе той силы, которая привязывает людей к собственности. Он упивался победой, властью над этим человеком. И вдруг совсем рядом увидел искаженное гневом лицо.
— Кому кровь пускать? — прохрипел Маркел. — Ты, гад, кому это предлагаешь?! Красному бойцу такое?!
Егор Матвеевич невольно отпрянул. А Маркел наседал. Он был страшен в своем гневе: побагровел, глаза налились кровью, вытянутые вперед руки, готовые вот-вот схватить Егора Матвеевича за горло, тряслись.
— Таким, как ты, пущал, верно, — зловеще надвигался он. — Немало гадов со света сжил. Сейчас тебе пускать буду!
— Ну, ты, — оттолкнул его Егор Матвеевич. Одернул бекешу, отошел, на мгновение приостановился, не без скрытой угрозы процедил: — По свободе пораскинь мозгами, «красный боец». Небось пытали, зачем в колхоз пошел? Еще могут спытать...
18
Над Крутым Яром плыл благовест — величественно, торжественно, будто и в самом деле с рождением Христа сошли на грешную землю божья благодать, любовь, покой и благоденствие.
Плыл благовест, разносился далеко по округе задумчивый колокольный звон. В душе старой Марфы он всегда вызывал умиление, волну чистых, добрых чувств. Ей вспоминалось далекое детство, радостные ожидания праздника, глубокие сугробы, синие тени рано наступающих сумерек, первые золотистые огоньки в окнах завьюженных хат, свечи на елке, запах хвои... И звон. Вот такой же, как этот, старый, как мир, церковный звон. Тогда он будил смутные волнения, вызывал какой-то необъяснимый трепет. И хотелось плакать, просто так, не зная почему.
Она вспоминала девичество, волнующие и хлопотные приготовления к празднику, веселые игрища, христослав под окнами, шумные посиделки, тайные гадания... И снова — звон. Такой же, как этот, древний, как мир, рождественский звон. Тогда он навевал легкую грусть, светлые мечты, теснил грудь, заставляя замирать сердце в ожидании счастья...
В безветрии, тихо кружась, падали снежинки. Первые снежинки. Запоздалые, они торопились укрыть черную, настывшую землю. А благовест все плыл и плыл. Он, как и раньше, сулил тихую радость, покой, счастье. Через всю жизнь Марфы прошел этот звон — маня и обманывая, вселяя надежды и тут же безжалостно их разрушая. Радости не было. Не было покоя, счастья.
Лишь в церкви находила она утешение, в смиренных молитвах среди строгих ликов святых, внемля священному песнопению. Так было всегда. Даже в очень горькие минуты жизни она на время забывалась, переносясь в иной мир, где, как говорят, нет ни печали, ни воздыхания.
А нынче и праздничная служба не принесла ей желанного успокоения. Напрасно она исступленно била поклоны, шептала горячие, идущие от сердца молитвы, спрашивала у бога совета. Молчал бог. Бесстрастно смотрел немигающими глазами прямо перед собой, никого и ничего не замечая. Молчали его архангелы — суровые, непреклонные. У них хватило силы проклясть Каина, поднявшего руку на брата. А она всего лишь слабая женщина. Она мать. И оба оставшиеся в живых сына одинаково дороги ей. Обоих она носила под сердцем, обоим отдала свою кровь, обоих вскормила своей грудью. Михайло обликом в нее пошел, да лютость ему Авдей передал. Тимофей по виду — в отца, а мягкость в него вошла от нее. И вот разрывается старое сердце меж детьми. И за Тимошу страшно так, что холодеет все внутри, отнимаются руки, ноги, мутнеет рассудок. Живет и не ведает, как по пятам за ним ходит ненависть старшего брата. И Михайла жаль. Если дознаются — не сносить ему головы, непутевому. Неужто ж ей, матери, предавать свое дитя?! Ну, а как же тогда с Тимошей? Как отвести от него преступную руку брата?