В тяжких думах совсем извелась Марфа. А они ее гложут еще с тех пор, как сгорела Тимофеева постройка. Не Парася тому виной. Ой, нет. То безвинная жертва. Уже на следующий день поняла Марфа, чьих рук это дело. Поняла и потеряла покой.
В тот вечер по нужде вышла Марфа во двор. Уже возвращалась в свой флигелек, когда увидела, как кто-то крадется садом. Затаилась. Сначала подумала, что грабитель. Но тут же узнала Михаила. Воровато озираясь, он прошел в дом. А у Марфы екнуло в груди и заныло, заныло в предчувствии чего-то недоброго.
Утром она едва не лишилась чувств, узнав о случившемся. И с тех пор не находит себе места. Две долгие недели не приходила Елена в сознание. В ней еле тлел слабый огонек жизни. И две недели пребывала Марфа в величайшем смятении. Она видела, как почернел Тимофей. Видела испуг и недоумение в глазах Сережки. Она слышала разговоры, которые велись вокруг этого происшествия. Говорили всякое. И то, что поздно вызвали следователя, и что помешал дождь отыскать преступника, и что надо было Тимофею оставить Елену там, где лежала, посреди дороги, а не нести в больницу.
Высказывались и вовсе нелепые предположения. Поползли слухи, что Тимофей сам покушался на жизнь Елены. Будто из-за ревности. Эти слухи кто-то усиленно распространял. Вскоре об этом заговорили все. Тимофея взяли под стражу. Он жестоко сопротивлялся, буйствовал. А потом обмяк, позволил себя увести. После этого еще упорней заговорили о виновности Тимофея.
Марфа совсем потеряла голову.
— О господи, что же ты деешь? — скорбно взвыла к богу.
Каждый день она ходила в больницу. Но к Елене не пускали. Марфа просиживала у стола дежурной медсестры, клала натруженные руки на колени, думала свои горькие думы, пока ее осторожно не выдворяли.
Только что кончилась утренняя литургия, а колокола уже звонили к обедне. Снег повалил большими хлопьями — сырой, лапатый. Марфа на ходу перекрестилась, заспешила к Верзиловым. Сегодня впервые ее пустят к Елене, и она решила взять с собой Сережку, который остался на попечении Савелия и его старой матери — Киреевны.
Сережка собирался недолго, и вскоре они уже были в больнице. Их пропустили в палату. Елена была плоха. Врачи предпринимали все возможное, чтобы спасти ее. Но ранения были тяжелые, много она потеряла крови и, ко всему этому, заболела воспалением легких. Потому и разрешили, пока жива, допустить к ней сына и свекровь.
Елена дышала тяжело, с хрипом, временами в беспамятстве стонала. Она лежала на боку, маленькая, как девочка-подросток — слабая.
беспомощная. Сережка всматривался в лицо матери, — бледное, похудевшее, искаженное страданиями. Ее ввалившиеся глаза были закрыты, нос заострился. Сережка узнавал и не узнавал свою мать, испуганно жался к бабушке. Марфа беззвучно плакала. Слезы текли по ее дряблым щекам. Губы искривились, задергались, и она вдруг заголосила, запричитала, как по покойнику:
— Болезная моя, страдалица! Голубка безвинная!..
Закричал Сережка, кинулся к матери. Его перехватила медсестра, повела к двери. Прибежали врачи, няни. Марфа безропотно повиновалась, когда ее взяли об руку и повели из палаты. А Сережка вырывался, плохо соображая, что делает. Уж очень много бед свалилось на его худенькие плечи. Сначала что-то непостижимое случилось с матерью. Он узнал об этом на следующий же день после того, как в тот злополучный вечер, не дождавшись родителей, забылся, сморенный сном. Ему сказал отец, как взрослому — сурово, без утайки: «Не сберегли мы свою маму, Сергей. От ран умирает...» И отвернулся, опустив поседевшую голову. Сережка еще не знал, что можно поседеть в одну ночь, в один миг. Теперь он знал это. Отец сутулился. Спина его непривычно вздрагивала. Сережка не знал, что можно плакать молча, без слез. Теперь убедился в этом. Он прильнул к отцу, ощутил дрожь его тела, заплакал, давясь слезами. Для него мать была самой умной, самой красивой, самой доброй из всех, живущих на земле. И он не мог допустить мысли, чтобы кто-нибудь думал иначе. Он Никак не мог понять того, что произошло.
Сергей плакал, и впервые отец не корил его за это, не успокаивал. Сергей не подозревал, что отец и сам готов был расплакаться, чтобы облегчить душу. Но слез у него не было. Была нестерпимая боль и пришедшее ей на смену какое-то холодное, еще более мучительное оцепенение.
Потом исчез отец, не повидавшись, не сказав ни слова.
— Уехал, — как-то неестественно оживленно объяснил дядька Савелий, когда Сергей пришел из школы. — Скоро вернется, — продолжал он, без надобности суетясь, избегая недоуменно-растерянного и выспрашивающего Сережкиного взгляда.