...Марфе снился далекий солнечный день. Праздник — красивый, необыкновенный. И она на нем — молодая, счастливая. Шумная ярмарка. Играет шарманка. Вертится карусель. Мелькают лица — веселые, смеющиеся. Ей приятно и боязно. А карусель кружит все быстрей, стремительней. И уже не видно лиц — они слились в одно, мельтешащее перед глазами, кольцо. Это кольцо неумолимо сжимается, давит. Захватывает дыхание, сердце то замирает в истоме, то стучит глухо, тревожно. Издалека, будто журчанье весенних ручьев, доносится малиновый звон. Он близится, становится громче. Все явственней звучат подголоски, слышен нарастающий гул колоколов. Вот уже рядом. Вот уже над ней... в ней самой, в голове, в сердце гремит благовест... Последний благовест в ее жизни.
19
Завьюжила зима, завихрила колючим снегом, засыпала свежий холмик земли на могиле Марфы, замела немногие следы провожавших ее в последний путь. И будто не было смерти, не было похорон, будто ничто не тревожило кладбищенского сонного забытья.
Так же, как и при жизни Марфы, потух еще один день. Спустилась ночь. Давно угомонились парубки, которые весь вечер водили гульбища, с гиком мчась на санях по крутоярским улицам, зарываясь в сугробы, устраивая «малу кучу». Утих девичий смех, припевки. Погасли в хатах огни. Заснул Крутой Яр под тревожным пологом низко нависшего студеного неба, затерянный в зловещей, непроглядной темени.
Лишь в одной хате все еще светились окна. У Емельяна Косова собралась теплая компания. Емельян привечает дорогих гостей. На почетном месте Егор Матвеевич и Илья Гарбузов — секретарь ячейки. Тут же Михайло Пыжов, хуторянин Архип Марьенко. На другом конце стола ведут разговоры бабы. Развязала языки самогонка. Михайло нараспев приговаривает:
— Чарочка моя, на золотое блюдце поставленная. Кому чару пить?
— Власти нашей партейной! — подобострастно кланяется Емельян.
Егор Матвеевич одобрительно кивает.
— Дорогому Илье Спиридоновичу! — подхватывает Михайло.
Гости — рады — не рады, — поднимают чарки.
Ночь. Глушь. Голосит ветер в застрехах, бьется в окна. Пьют хозяева. Заливают свое горе.
— Та було у нас що исты и пыты, — по-бабьи причитает обросший рыжей бородой, здоровенный, как медведь, Архип Марьенко. — А тэпэр тикы батижок та свобода лышылыся.
— Сво-бо-да, — зло цедит Михайло.
— А что? — пьяно усмехается Илья. — Прищемили хвост?! Не то еще будет!
— Оно, конечно, вам видней, — осторожно заговаривает Егор Матвеевич. — На то ж вы и партейные.
Это он сказал Емельке поторопиться с гулянкой да затащить этого выпивоху Илью, авось сболтнет что, авось по пьяной дружбе выручит в трудную пору. А ждать той поры недолго. Чует Егор Матвеевич, ой, недолго, ежели уже в газетке пропечатали: «...Ликвидация кулака как класса из области теоретических постановою переносится теперь в плоскость практической работы...» Вот как оно оборачивается. «Практической». Поневоле задумаешься.
— Вам, партейным, оно видней, — повторяет Егор Матвеевич. — Ну, чем разнится от меня тот Маркел? Справный хозяин. Только и того, что нос по ветру держал, успел в колхоз определиться. А мы по простоте своей...
— Вот-вот, — вмешивается Михайло. — Маркел покруче моего хозяйствовал, а примазался, голой рукой не возьмешь. В сознательных ходит.
За столом шум, пьяный говор. Раскрасневшиеся бабы слушают хозяйку дома — Глафиру. А она то наклоняется к собеседницам, пучит глаза, то закатывает их, откидываясь на спинку стула.
— И берет дитя, — говорит, понижая голос до зловещего шепота, — обкусывает пуповину и не завязывает. Кавякнуло оно, сердечное, раз-другой и дух спустило. Там и пригребла.
— Да ну?! — восклицает Анна. — Это Мотька-то?
— Вот те крест святой!
Анна, живо воспринимающая Глафирин рассказ, всплескивает руками.
— Ты гляди, стерва-то какая! И закону не боится?
— А чего ей бояться? Третьего уже так извела. Мол, оступилась на драбине, в погреб спускаючись, а оно и выпало.
— Зачем же так затягивать? — удивляется Анна. — Ну и скидывала б, пока оно еще дите — не дите.
Глафира неопределенно усмехается: «Ты вот доскидывалась — ни кожи, ни рожи». А вслух говорит:
— Здоровье бережет.
Варвара Даниловна более сдержанна. Сидит — надменная, чопорная, брезгливо кривит тонкие губы.
— Може, оно и к лучшему, — замечает Глафира. — На кой ляд байстрюков пущать по белу свету. — И вздыхает: — Эх, не дал мне господь той радости. Обрек быть бесплодной смоковницей. Коли б не это, кажись, из года в год брюхатела бы.