«В могилу с собой не заберу. Все вам останется».
А сам прищуривался оценивающе, будто спрашивал: «А не хватишь ли ты батьку за горло?..»
Одно успокаивало Марфу — не баловал Авдей со снохами. К солдаткам ходил, верно, с тем она стерпелась. А снох не трогал.
В аккурат на первый день святой пасхи преставилась свекровь. Отмаялась, бедная. Почила в мире, божья угодница, — безропотно, тихо. А к осени того же года война с германцем началась.
Четырех проводила Марфа: Василия, Федора, Михайла, Пантелея. В шестнадцатом возвратился Михайло. Кисть правицы ему раздробило — три пальца навовсе оторвало, а остальные к ладони сужильем свело. И есть рука, и, почитай, что безрукий. Отпустили подчистую. То-то радости Аннушке было: живой пришел. Остальные невестки лишь вздыхали:
«Нам бы такое счастье».
Третий год шла война. Подупали хозяйства мужицкие. Мобилизация все забрала: работников, коней. Лишь Авдей не тужил. Тимошку, что было совсем от рук отбился, с мастеровыми повелся, к делу приспособил. И то сказать — двадцатый годок парню пошел. А тут Михайло — чем не работник! Да баб полон дом — молодых, застоявшихся. С тяглом тоже не знал затруднений Авдей — выбракованных коней раздобыл. И отсеется вовремя, и обмолотится. Большой капитал собрал на поставках военному ведомству хлеба, фуража. Еще и верзиловский клин распахал. Брал Савелий зерно, а отдать так и не спромогся. Не осилил землицы солдат калечный. За долги уступил. Слезой умывался, просил погодить. Но разве разжалобишь Авдея, если и к своей, родной крови, жалости не имеет?
Заголосила как-то Федорова жена — сон ей дурной привиделся: будто идет Федор к ней, а голову свою под рукой несет. Идет вперед, а его назад относит. И все дальше, дальше, покуда и с глаз не скрылся.
«Не сносил, болезный, головы!» — запричитала, забилась.
Авдей нахмурился:
«Дура баба. Честь великая голову сложить за царя и отечество».
А сон тот вещим оказался. Известили полчане про смерть Федора геройскую. В атаку шли. Снарядом германским и отняло ему голову, начисто срезало. Внесли убиенного Федора в список за упокой души.
Об остальных сыновьях не знала Марфа, как и думать. Молилась во здравие. Просила у господа заступничества, милости к его рабам Василию, Пантелею, что веру Христову оружием защищают.
Не было вестей от сынов. А тут такое поднялось, завертелось. Рушилась держава. Государь отрекся от престола. Сказывали — революция. Вслед за ней — другая. И пошло, и загудело: то красные, то белые. С красными и отступил Тимоша — тайком, не сказав ни слова, под благословение не подошел. Сбежал с подворья, только его и видели. Ох и лютовал же Авдей.
Недалече гулял батько Махно, изничтожая и белых, и красных. В Галициновке продразверстщиков порубали. Врангелевцы проходили — князь Муратов, одноглазый, капитан Малиновский со своим эскадроном стоял. Помнит Марфа: в те дни мало не прикончили Кондрата Юдина — коня вздумал уворовать. Прилюдно пороли шомполами. Тогда остальных крутоярских хлопцев мобилизовали в Добровольческую армию. По железной дороге Матвейка Ахтырский на броневике куролесил от Югова до Гришино — туда-сюда. Шкуровцы налетали. Однажды довелось Марфе встретиться со своим первенцем. Прискакал на подворье, грузно слез с коня, черномазому, что позади ехал, повод кинул. Погоны на нем в золоте, на груди три креста егорьевских, на рукаве френча нашит череп, ремнями весь перетянут, револьвер на боку, в руке — плеть. Оторопели все. А он:
«Не признаете?»
И впрямь, трудно было признать Василька: виски седина побила, под глазами — мешки, лицо — отечное, испитое, шрам глубокий от брови к уху пролег.
Кинулась к нему Антонида:
«Сокол мой ясный!»
Холодно, отчужденно глянул на жену. Перевел взгляд на Натэлу, прищурился, как барышник на конском торге, спросил:
«А это чья такая?»
Та глазом шельмовским повела:
«Сродницей буду, ваше благородие. Пантелея вдова соломенная».
Гость пронизал ее быстрым взглядом, криво усмехнулся, рука потянулась к шраму. Антонида детей ему выставляет — семилетнюю Фросю и мальчишку, что уже без отца родился, Егорку:
«Гляди-ка, ребятушки повырастали, кровинушки наши. — И к детям: — То ж батяня, ну, — подталкивала она их, — идите, поздоровайтесь...»
Девчонка пугливо жалась к матери, признавая и не признавая в этом чужом человеке отца. Малыш засопел, пуская носом бульбашки. Василий поморщился, повернулся к отцу:
«Как живете-можете, батя?»
Тем временем любопытные сбежались. Издали глядели, особенно на чеченца, его папаху и кинжал. Авдей беспокойно поглядывал на них, торопил гостя: