— Пора кончать, — доносятся до него слова Михайлы.
— Кровопийцы, — не слыша своего голоса, говорит Илья. — Сволочи. Мало вас потрошили...
— Га-га! — смеется Егор Матвеевич.
— Вспомнила баба, как девкой была! — одхватывает Анна.
— Ну-ка, Спиридоныч, где твоя партейная власть? — продолжает Егор Матвеевич. С хрустом сжимает в кулак короткие, волосатые пальцы. — Вот где!
Михайло подходит к Егору Матвеевичу, кивает на Илью.
— Прихлопнуть?!
— Нешто ждать, пока нас сгребут? — отзывается Егор Матвеевич. — Не захотел по-доброму, пусть получает то, что заработал. Только без шума, — выразительно глядит на Михайла. — Выкинуть на мороз — сам околеет.
...Было уже за полночь. Выл ветер, гнал колючую поземку, голосил в застрехах. Разъезжались и расходились гости Емельяна Косова. На морозе сразу же заиндевели у мужиков бороды, усы, брови. На санях у Архипа Марьенко пьяный, избитый Илья Гарбузов.
— Подале завези, — посоветовал Архипу Егор Матвеевич и начал прощаться: — Ну, с богом.
Ехал Архип ночными крутоярскими улицами, поглядывал на Илью, который храпел, пуская раскрытым ртом пар. На лице Архипа блуждала жестокая ухмылка. Илья шевельнулся, застонал.
— Ну-ну, ты, — с опаской посматривая по сторонам, проворчал Архип, столкнул с саней безвольное тело, хлестнул лошадей, пропал в ночи.
Утром Илью нашли под сельсоветовским плетнем, вмерзшим в сугроб.
20
Тимофей приехал из города ночным поездом. Не заходя домой, поспешил в больницу, напугал сонную няню громким стуком.
— Какой там лешак колотит? — не открывая, хрипло спросила она.
Тимофей бессильно прислонился к двери.
— Открой, — слабо проговорил — Тимофей я... Пыжов Тимофей.
За дверью молчали. Потом послышалось, как нерешительно переступили с ноги на ногу, наконец ответили:
— Иди, соколик. Иди. Тимошка заарестованный.
— Да нет же! — воскликнул Тимофей. — Выпустили меня. Понимаешь, выпустили! — И умолк. Сердце застучало гулко, горло перехватило. С трудом выдохнул: — Елена тут лежала... жинка.
— И впрямь будто Тимошка, — удивленно, а Тимофею показалось, что растерянно, донеслось из-за двери.
«Опоздал», — ударило в голову. Забарабанил — исступленно, изо всех сил.
Старушка сердито прикрикнула:
— Угомонись ты, непутевый. Спит твоя Елена.
Тимофей отошел, сел на крылечко, не чувствуя холода, не замечая ничего вокруг. Нервное напряжение не покидало его. Но теперь оно было совсем иным. Спала с сердца гнетущая тоска, а вместо нее вселилась радость, разлилась по всему телу. Она подняла его, снова повела к двери. Тимофей осторожно постучал.
— Опять ты? — возмутилась няня.
— Поглядеть бы, Гуровна, — узнав няню по голосу, виновато попросил Тимофей.
— Не можно.
— Одним бы глазком...
— Не дозволено пускать ночью. Доктор воспретил.
— Може, разрешишь? — поспешно отозвался Тимофей.
Гуровна была непреклонна.
— Пустое плетешь. Больница это. Разуметь надо. Лучше слухай, что скажу. Сначала плоха была. Ой, как плоха. Дмитрий Саввич уже и надежду потерял. Ну, перевелась тебе так, что дале некуда. Краше в могилу кладут. Да. Помучились мы с ней. Все время на кислороде. Кормление тоже принудительное — сознания же нет. Долго ее кризис держал, а все же отпустил. Полегчало, полегчало, Сознание вернула
лось — вовсе на поправку пошло. И пищу, и лекарства разные теперь сама кушает. Спит хорошо. Пульс — в норме.
Тимофей слушал тихий старческий голос, точно музыку. Слушал и не мог наслушаться.
— А теперь иди, — посоветовала старушка. — Свидишься. Для того день будет.
И Тимофей ушел. Ему открыл Савелий, встретив радостным возгласом. Они обнялись крепко, по-мужски. Вошли в дом. Савелий засуетился, добавил в лампе огня, сунулся к печи, начал выставлять на стол еду.
— Это лишнее, — сказал Тимофей, разделся, прошел в Сережкину комнатушку, не смея потревожить, склонился над спящим сыном.
Сережка разметался во сне, как обычно, немного посапывал. Но в выражении его лица Тимофей увидел что-то новое, чего раньше не было. Нет, это не тени сделали его таким. Недетская суровость сковала губы, свела брови. Будто сразу повзрослел сын.
— Нелегко пришлось парнишке, — сочувственно заговорил Савелий, когда Тимофей на носках отошел от Сережки. — Особливо после похорон. Ведь один, как перст.