Со своей половины вышла Киреевна, всплеснула руками:
— Тимоша?! Вырвался-таки?! Ну, слава богу. А я чую сквозь сон, будто твой голос. Слава богу, — повторила она. — Значит, прибился к дому-то. Може, воды согреть — обмоешься?
— Не стоит, Киреевна, беспокоиться. В городе банился, белье поменял.
— Ну да, ну да, — пробормотала Киреевна. — Несчастье-то у нас какое случилось, — продолжала сокрушенно. — Преставилась родительница твоя, царство ей небесное.
— Знаю, — склонив голову, проронил Тимофей.
— Ходили с ним к Елене, — вставила Киреевна. — Про тебя все выпытывала, скоро ли поездка кончится. Она ведь не ведает, что с тобой стряслось. Жалея, на обман пошли. И я, старая, грех на душу взяла, пусть бог прощает. — Она вдруг засуетилась: — Да что же это я?! Соловья баснями не кормят. Сейчас приготовлю...
— Предлагал уж, — вставил Савелий. — Отказался.
— Не ко времени оно, Киреевна, — оправдываясь, сказал Тимофей. — Ночь на дворе. Спать надо. Вот и сын еще не все сны доглядел.
— Ну да, ну да, — по обыкновению зачастила Киреевна.
А Сережка заупрямился:
— Не хочу спать. — Он боялся, что утром снова не увидит отца. Все, что произошло этой ночью, и так представлялось ему сном — самым лучшим из всех, которые он когда-либо видел. Других снов он не желает, — Не хочу.
— Ну и глупый! — прикрикнула Киреевна. — В школу тебе идти? Идти. А что там будешь делать? Спать? — И уже тише, ласковее продолжала: — Ложитесь себе, а я уж, не торопясь Варенников налеплю.
— Идем, сын, идем. — Тимофей поднялся, не выпуская Сережку, прошел в спальню. — На нашей кровати укладываться будем. Пока мамы нет — показакуем.
Они улеглись. Сережка обхватил руку отца, прижался к ней.
— Еще маму заберем из больницы, — пообещал Тимофей. — Заживем на славу.
— А скоро заберем?
— Скоро, скоро, сынок. Вот узнаем, как она там...
Сережка еще теснее прижался к отцу, зашептал:
— В тюрьме люди сгнивают? Там мокро?
— Что ты выдумал? — насторожился Тимофей.
— Гринька сказал: сгниешь в тюрьме...
Тимофей взлохматил Сережкин чубчик.
— Плетет твой Гринька, а что, и сам не ведает.
Давно уже Сережка не испытывал такого счастья. Теперь-то можно жить. Теперь ему все ясно и понятно. Рядом — отец. Вот он лежит — сильный, спокойный. Возле него Сережке ничего не страшно.
— А ты меня подождешь? — вдруг спросил он. — Сам не уйдешь к мамане?
— Подожду, подожду, — пообещал Тимофей. И рассердился: — Будет тебе. В школу проспим.
Они умолкли. Сережка покопошился еще немного под боком у отца и засопел — удовлетворенно, размеренно. А Тимофей думал о превратностях жизни, о том, как она иногда оборачивается своей неприглядной стороной, что, как бы ни мытарила эта жизнь, как бы она ни корежила, надо оставаться человеком — всегда и во всем.
Утром Тимофей не пошел в больницу. Подумал, что все равно до врачебного обхода его не пустят к Елене, а с Громовым, пока он никуда не завеялся, надо обязательно встретиться. И поспешил в райпартком.
Громов встретил его, будто ничего не произошло, будто расстались они только вчера. Он был явно чем-то озабочен.
— Кстати пришел, — сказал, пожимая Тимофею руку. — Вот тебе твой документ, — протянул он Тимофею отобранный при аресте партийный билет. — А теперь — о деле.
— У меня тоже дело, — хмуро отозвался Тимофей.
Громов быстро взглянул на него — все такой же неугомонный, деятельный.
— Знаю, знаю твое дело, — проговорил, замахав рукой. — С жалобой небось явился. Резонно. И само по себе неприятно, и авторитету урон.
— Не об этом я.
— Нет, не скажи. Авторитет годами наживается, а потерять его пара пустяков. Одно слово, один неверный шаг, и...
— В народе говорят: «На чужой роток не набросишь платок». Был бы я чист.
— Верно говорят, — огласился Громов. — Да только каждому не объяснишь, что произошло. На это, видимо, и рассчитывали те, кому надо было тебя убрать.
— Это ясно. Но как в райпарткоме могли поверить такой дичайшей нелепости?
Громов затеребил искалеченное ухо.
— Видишь ли, для всех нас этот арест был полной неожиданностью. К тому же, говорят, и ты хорош — сопротивлялся, буйствовал.
— А как бы ты хотел?!
— Ну ладно, ладно. Разобрались, освободили.
Они были вдвоем в кабинете. Сквозь заиндевевшие окна проникал рассеянный свет зимнего утра. Тимофей курил — последнее время он очень пристрастился к этому. А Громов, по своему обыкновению, расхаживал по кабинету.
— Обиднее всего — упустили, кого надо было взять, — помолчав, заговорил Тимофей. — Я бы его...