«Что ж стоишь? Проходи в горницу. Откушаешь в родном дому».
Сын с прищуром глянул, ничего не сказал. А когда садились за стол, кинул:
«Може, кого убрать надо? Указывай — мигом пустим в распыл».
Авдей замахал руками:
«Бог с ними. Вы наскочили и айда дальше, а нам жить здеся».
Гость выпил стакан самогона единым духом, прожевал соленый огурец, сказал незлобиво:
«Рассею, батя, продаешь. Сучонкой юлишь: и нашим, и вашим. Таких мы к стенке ставим... — И тут же к Михайлу: — А ты что, брательник, в юбках запутался? Калечный, кажешь? Небось, самогон мимо рта не несешь. Руки нет — зубом грызи!»
Подавала Марфа на стол — не слышала всего разговора. Потом уже, когда шкуровцы ушли, а с ними и беспутная невестка сбежала, Авдей сказал:
«Пантелея, мать, за упокой впиши».
Всполошилась она:
«Аль кто весть передал?»
Авдей нахмурился:
«Метку на виске старшой от него носит...»
Закачалась под ней земля:
«Да что ж это творится, господи ты наш праведный! Брат на брата пошел, сын на отца!..»
Страшное было время. Почитай, семь годов одно смертоубийство. Еще и неурожаю надо было случиться, когда и без того люди еле дыхали.
А у Авдея хлебец был. Капиталы тоже заблаговременно вложил в золотишко, лишь только заваруха эта началась. И как всегда, не прошиб. Умел Авдей свой интерес соблюсти. В драку тоже не ввязывался. Ухитрялся и белым угождать, и красным не перечить. «Продразверстка? Пожалте. Вот они, амбары». А в них ветер гуляет, мякину кружит. Хлеб надежно припрятан, не так, как у других мужиков. Нажмут на Авдея, а он:
«Да нешто я супротив Советской власти? У меня ж сын, Тимошка, красный гвардеец...»
Правда, с верзиловской землей ему пришлось расстаться. Отобрали. Низы тоже отошли для общества. Поделили под огороды.
Всему головою стали комбедовцы. Саженями вымеряли угодья, распределили по новым законам. Многих крепких мужиков поурезали. Роптали хозяева, кару божью накликали на своих обидчиков. А Авдей молчал. Смирил свой нрав. Зато уж дома лютовал в бессильной злобе...
...Спал дом. Вечным сном спал его грозный хозяин. Лишь двое бодрствовали над покойником — та, что богом была ему дана в жены, да монашка, вымаливающая не причастившемуся усопшему царство небесное. Привычно, как заученный, сотни раз вытверженный и до смерти надоевший урок, читала она псалмы. Шелестели страницы, шелестели сухие, безжизненные губы. Вздрагивало пламя свечи, коптила лампадка. Равнодушно, безучастно смотрела с иконы богоматерь. О, она давно устроилась здесь, в своем углу. От времени уже и лик святой потемнел. Это к ней однажды ночью еле приплелась хозяйка, упала на колени, затряслась в беззвучном плаче.
«Заступись, — молила. — Вразуми его, зверя окаянного. Позор отведи. Как блага прошу смертоньки, пресвятая, непорочная...»
Горячо молилась Марфа. Помнит, до утра била поклоны. И ничто не помогло. Приживалкой стала в своем дому. Хозяйство Евдокия прибрала к рукам, и спал с ней Авдей, и совет держал. А как дитя появилось, вовсе не у дел осталась Марфа. Попыталась усовестить невестку — еще большую беду накликала на свою голову. Видно, пожаловалась. Озлился Авдей:
«Ты, старая, Евдокию не тронь. Живи смирно, не то порог укажу».
И жила так. Никому не нужная, как тень бесплотная, бессловесная. С Антонидой лишь душу отводила. Обе бесталанные, судьбою своею горькою схожие. Да подле деток ее грелась. Своя дочка, Степанида, знать, вовсе сердца не имела. Хитрющей взросла, скрытной, себе на уме. За такого же, как сама, и замуж вышла.
Весной двадцать первого года явился Иван — Авдеев брательник. Седой. Лицо в рубцах. Семнадцать годов его по свету носило. Упокойником считали. А он в японском плену был, на далеких океанских островах. От людей узнали. Сам и на порог к ним не ступил. В комбед подался.
А к осени и Тимоша пришел. Возмужал. Косая сажень в плечах. Обличьем, ростом, повадкой — точный Авдей в молодости. Да его, видать, тоже жизнь помяла. На левую ногу припадал. Дитя на руках принес — годовалого сына Сережку. Жену привел — Елену. Супротив Тимофея — ну, кроха. А поди ж ты — тоже в буденовке со звездой, в солдатских штанах, шинели, сапогах. Тимоша сказал: вместе в красной коннице были. Из боя его, раненого, выволокла.
Ни словом не обмолвилась Марфа о своем житье-бытье. Порадовалась приходу сына, невестки. На любовь их уважительную, сердечную намиловалась. А угостить не могла. Сама на таких правах: позовут к столу — и за это спасибо. Виновато глянула на сына, не удержалась, уронила слезу.