«Пора кончать со старым бытом! — копировала она секретаря комсомольской ячейки. — Мир-ровая революция не потерпит мещанства. Изгоним из союза молодежи буржуазные предрассудки, всякие нэпманские фигли-мигли!» К тому времени, — продолжала Фрося, — большинство наших девчонок с перепугу отрезали косы. Ну, он и напоролся на меня: «Или режь свое помело, или выставим из комсомола!» Вытащил меня на ячейку. «Фроська, — говорит, — игнорирует. Вызов бросает. Еще и губы красит, как самая заядлая буржуйка». — «Выгнать ее! — кричат. — Пусть не позорит пролетариат!» Что тут делать? Сорвалась с места да к Митьке — секретарю нашему. Кто, кажу, красит? Может, они у меня от роду такие! Вот поцелую, пусть глянут: крашеная или нет! Да в губы его... Так и свелось на смех. — Фрося озорно улыбнулась. — Видать, понравилось... На пост зачастил. Про любовь свободную речи вел. Послушала я его, послушала, и говорю: «Что ж ты за помелом бегаешь? За буржуйкой? Как же мировая революция потерпит такое?!» Отвязался».
От Елены у Фроси нет секретов. Все ей рассказывает. Нет, не полюбила еще Фрося. Ездит мимо ее поста молодой машинист, завлекает гудками призывными. Но не пришел еще Фросин срок. Дремлют в ней чувства. Дремлют до поры, до времени, чтобы однажды, пробудившись, на горе ли, на радость, взбунтовать кровь, жаркой волной разлиться по телу, завихрить в счастье или испепелить. Только так она сможет. Ее цельная натура не вынесет фальши, не потерпит обмана. А сейчас... Сейчас Фрося наслаждается радостью бытия, не задумываясь над тем, что ее ждет впереди.
Поистине эта девчонка была для Елены сущим кладом. Не подозревая этого, она скрашивала больничную жизнь Елены, заряжала ее энергией, отдавая часть своей неуемной жизнерадостности.
В прошлый раз Фрося рассказывала, как они ходили по дворам собирать подписи, чтобы закрыть церковь. Достала списки, карандаш, протянула Елене.
«Подписывайтесь, — сказала. — Сейчас я быстренько проверну это дело среди хворых».
«Так-то и быстренько, — усомнилась Елена. — Больше старушки лежат. Верующие».
«Ничего, — усмехнулась Фрося. — Подпишут...»
Елена и сейчас невольно улыбнулась, вспомнив этот разговор, хотя весь день была в тревоге. Вчера Тимофей сказал ей о готовящемся раскулачивании, и снова Елену охватил страх. Она лежала на койке и прислушивалась, ожидая Тимофея. Но он не шел. Елена все больше волновалась, не случилось ли чего с ним. За стеной хрипел человек, метался в беспамятстве, надрывно стонал. Елене начинало казаться, что это умирает Тимофей, что ему вогнал нож в спину кто-то из тех, кого раскулачивали. Ее больное воображение рисовало эту страшную картину в мельчайших подробностях, ибо она сама испытала внезапный, обжигающий холод металла, проникающего в тело. Елена содрогнулась. Напоминая о себе, заныли раны — тупо, надсадно.
Тимофей пришел, когда Елена уже перестала ждать. Вошел бодрый, пахнущий морозом. Шумно, как человек, окончивший трудное дело, вздохнул. Улыбнулся:
— Заждалась?
Подошел к ней, поправил одеяло, сел рядом.
У него действительно был очень трудный день. Впрочем, все началось еще накануне, когда Громов предупредил: «К Михайле можешь не идти». Тимофей не знал, что он этим хотел сказать. Приказ это или пожелание? Действует ли он из чисто человеческих побуждений, щадя родственные чувства? Или не доверяет? В обоих случаях это задевало Тимофея. Ему стоило больших усилий сдержать себя, промолчать. А утром, вопреки тому, что высказал Громов, сам повел из сельсовета отряд на подворье Михайла. Потом его видели у Милашина, на хуторах. Он устал, но старался не показывать этого.
С Еленой Тимофей вел себя так, будто не замечал перемен, происшедших в ней. Поэтому и в этот раз, встретив настороженно-вопросительный взгляд жены, постарался как можно беспечнее ответить на ее немой вопрос.
— Скрутили в один день всех: и своих, и хуторян. Вывезли на станцию, отправили.
Елена испуганно повела на него глазами.
— Не забудут они тебе этого.
— Тем хуже для них, — отшутился Тимофей.
Стараясь лишний раз не волновать Елену, он умолчал о том, как встретил его Михайло, какими ненавидящими глазами смотрел на него Милашин. Какой нужно было налиться злобой, чтобы отрубить своим коровам хвосты! А ведь Марьенко не остановился и перед этим!
— Не целоваться же с ними! — продолжал Тимофей. И вдруг посуровел: — Тут уж сила на силу: кто кому раньше шею свернет.
Елена слушала его, легонько кивала. Она понимала это не хуже Тимофея. А он уверенно говорил: