Мочка наполовину отстреленного уха Громова налилась кровью, заалела спелой вишней, глаза наполнились свинцовой тяжестью.
— Теперь послушай, что я скажу. — Приблизился к Тимофею, навалившись грудью на стол. — Свое мнение можеціь оставить при себе. Последнее время уж больно много появилось разных «теоретиков». Некоторые, — продолжал он многозначительно, явно намекая на историю с Маркелом Сбежневым, — даже кулака не прочь втащить в социализм. Так вот... Советую выполнять директивы партийных органов.
25
Уже-давно закрылась за Тимофеем дверь, а Громов все еще не мог успокоиться. Во всяком случае, по его мнению, Тимофей путает в целом ряде вопросов. Конечно, ошибаться может каждый. Все дело в том, как заблуждающийся воспринимает критику, как он реагирует на нее. Одно дело — если по замечаниям товарищей делаются правильные выводы, иное — когда человек упорствует, усугубляет свою вину. Сталкиваясь с Тимофеем, Громов снова и снова приходил к заключению, что Тимофей не хочет внять голосу рассудка, что, заблуждаясь, он воинственно отстаивает свои заблуждения. А этого коммунисту нельзя прощать.
Как человеку сильному,-волевому, ему импонировала прямота суждений Тимофея, его манера изъясняться и даже резкость, с какой эти суждения высказывались. Нравилось и то, как Тимофей относился к делу, забывая о себе, о своем покое и благополучии. Тимофею нельзя было отказать и в принципиальности, твердости, с какой он излагает свою точку зрения на явления жизни.
Артем считал, что в стычке с Тимофеем поступил благоразумно, не дав разгореться страстям. Но от этого легче не было. Фактически он уступил. Уступил во всем: и в единоборстве характеров, и в более важном — во взглядах на партийную политику в деревне. Ведь он так и не смог убедить Тимофея, прибегнул к скрытой угрозе, которую, между прочим, отлично понял Тимофей и тем не менее не поддался, ушел, уверенный в своей правоте. Громов поймал себя на мысли, что ему легче работать с теми, кто повинуется беспрекословно, что с ними гораздо спокойнее во всех отношениях. Разве они могут позволить себе такие вольности, какие позволяет по отношению к нему, секретарю райпарткома, Тимофей Пыжов?! И почему Пыжов должен быть исключением? Он, Громов, располагает достаточными возможностями для того, чтобы раз и навсегда пресечь эти анархистские замашки... Но они схлестывались не впервой. Не впервые Громов раздумывает об этом. И всякий раз от решительных действий против Тимофея его удерживает какое-то подсознательное чувство.
Раскурив папиросу, он снова окутался клубами дыма, пытаясь уже более спокойно разобраться в том, что произошло. И должен был признать: во многом был не прав, о многом судил предвзято. Его, например, возмущало то, что Тимофей, в отличие от некоторых других, исполнительных, но бескрылых, постоянно рвется вперед, заглядывает в будущее, торопит его. А ведь таким и должен быть коммунист! Его коробила независимость, с какой держался Тимофей в обращении с ним, секретарем райпарткома. Но ведь он и сам не терпел угодничества. Тем более эта независимость была характерна для всей хозяйственной деятельности Тимофея. Что может быть лучше этого, если и сам Артем, выступая против излишней опеки, всегда ратовал за инициативу и самостоятельность.
Он даже обрадовался тому, что у него хотя и не без колебаний, но все-таки хватило душевных сил осудить себя, найти оправдание поведению и поступкам Тимофея. Ему казалось, что он успешно справился я с уязвленным самолюбием. Навсегда ли?
За окном грузно покачивались на ветру отягощенные пришедшими в движение жизненными соками ветви кленов. Они резко выделялись на фоне синего-синего, еще стылого, как бывает лишь ранней весной, неба. Обсев деревья шумной ватагой, ошалело кричали воробьи.
— Весна, — тихо проговорил Артем. Задумался. Мысли толпились беспорядочно, уносили его в завтрашний день и возвращали в далекое прошлое. Он с тревогой размышлял о том, что покажет эта весна. И тут же вспоминал о своей личной неустроенности в жизни. Одиноко живет Артем. Нет у него семьи. Не обзаводился ею, все как-то некогда было. То по военным фронтам носило, то за бандитами гонялся. А теперь новый фронт. И снова борьба. Где уж тут о семье думать, если и днем и ночью в седле, если месяцами не заявляется на свою холостяцкую квартиру, а если и выкроит для отдыха какое-то время, — валится здесь же, в кабинете, на жесткую кушетку.
Большое на его плечах хозяйство: отделение дороги, электростанция, паровозоремонтное депо, строительство нового локомотивного депо и сортировочной горки в Ясногоровке, кирпичный завод, железнодорожный узел, станция, кооперативы, мельницы, школы... а теперь еще колхозы. Темп жизни такой, что, будь в сутках все сорок восемь часов, — не переделаешь всего необходимого. А делать надо. По всей стране рушится старый деревенский уклад жизни, а на его обломках создается такое, что под силу лишь революционной партии, которая смело ведет народ по дорогам совсем не хоженным. В гуще рабочего класса возник дерзкий призыв: «Пятилетку — в четыре года!» — который овладел сердцами миллионов.