Кондрат спешил на работу. Яростные порывы ветра бросались дождем. Выбирая, где посуше, Кондрат поднялся на железнодорожное полотно, засеменил по шпалам в сторону вокзала.
Не задержался он и в сторожах. Ушел с кирпичного завода. Депов: скую песочницу теперь топит. Очень ему нравится новое звание — кочегар.
Сзади нарастал гул. Кондрат сошел с колеи. Лязгая металлом, надрываясь, паровоз тащил за собой товарный состав. Кондрат проводил глазами красный хвостовой огонек, удовлетворенно проговорил:
— Покатил.
Вступив в новую должность, Кондрат не без гордости стал считать себя причастным к движению поездов, ко всему, что происходит на транспорте. Тем с большей обидой воспринял он слова Харлампия. Снова и снова возвращался к тому, что произошло между ними. Шел, помахивая сумкой с едой, злословил:
— Выбрехался. Как же, колхозным стал. А таго не разумеет, что оно обозначает — гегемония пролетарьята.
Это новое для него слово, вчера вычитанное в газете, Кондрат специально вытвердил, чтоб при случае донять своего обидчика.
Со стороны депо донесся первый гудок — протяжный, сиплый, будто охрипший за ночь. И Кондрат заспешил, уже прикидывая в уме, с чего начнет свой рабочий день.
Пришел он вовремя. Повесил на гвоздь сумку с едой, снял плащ, энергично потер замерзшие руки. И вдруг ощутил на себе чей-то взгляд. Кто-то смотрел на него из дальнего угла песочницы. Кондрат подошел ближе, увидел мальчонку, кутающегося в грязные лохмотья.
— Что за птаха?
Мальчонка впился зубами в протянутую к нему руку. Кондрат невольно вскрикнул, отступил:
— Да что ж ты, сучий сын, на человеков кидаешься?!
Малец забился в угол.
— Откель такой взялся? — продолжал Кондрат
На запорошенном угольной пылью лице мальчугана настороженно сверкали глаза.
— Али глухой? — спросил Кондрат. — Какого роду-племени?
Мальчонка лишь головой отрицательно покачал.
Кондрат сочувственно глянул на парнишку, заговорил:
— Нема, значит, роду. То, брат, беда. Круто обошлась с тобой тая стихия. — Взял сумку с едой, достал хлеб, сало, луковицу. — Жрать небось хочешь? Бери.
Мальчишка потянулся к еде, все еще недоверчиво, подозрительно посматривая на этого чудаковатого мужичка.
— Бери, бери, — подбодрил его Кондрат. — Правда, вид у меня строгий. Да ты не бойсь. Тая строгость больше от бороды идет.
Мальчишка с жадностью рванул зубами хлеб, сказал:
— Борода — как у козла.
— Во-во, — подхватил Кондрат. — Таго же фасону. — Постоял, посмотрел, как малец расправляется с его завтраком. — Не поспешай, — строго добавил: — В шею никто не гонит.
Он занялся своими делами. Надо было выгрести из печи золу, наколоть дров...
— Зараз затопим, — говорил, ловко орудуя скребком.
Печь была длинная, через всю песочницу. На всем ее протяжении вмонтированы обрезки дымогарных труб, по которым шел теплый дух, обогревая песок.
Кондрат освобождал топку, поддувало, время от времени посматривая на мальчонку.
— Ну, а пишут тебе как?
— Безродный я, — нехотя отозвался мальчишка.
— Знаю, что безродный. — Кондрат свернул «козью ножку», пыхнул дымом. — Хвамилию пытаю.
— Так и записали — Безродный.
— Чего ж они, сучьи дети?! — возмутился Кондрат. — Не могли щось путнєє прописать?
Мальчонке, видимо, было все равно, есть ли фамилия, нет ли. Его больше «шкетом» называют, «уркой», «сморчком».
— Еще Геськой кличут, — подумав, сказал он.
Кондрат сдвинул плечами.
— Геськой? Что оно за имя такое? Геська, — повторил недоуменно. Он снова занялся печью, рассуждая вслух: — Где бы что ни взялось — все на голову Кондрата. Куда ж мне тебя? Оставить без внимания? Так пропадешь же. Жизнь, она и не таких валит. Разве в нэкэвэдэ сдать?..
Геська перестал есть, насторожился, смерил взглядом расстояние до двери.
В свои десять лет исколесил он много дорог и пешком, и на крышах вагонов, и на буферных стаканах, и в топливных ящиках, и в пульманах, теряя по пути дружков в облавах, под колесами поездов, скошенных болезнями, все больше озлобляясь и дичая. Некоторое время был он поводырем мнимого слепого и немого.. Геська бойко выкрикивал: «Вырвали человеку язык, выкололи глаза! Подайте жертве царских сатрапов!» «Слепой» сразу же забирал у Геськи собранные медяки, прятал в карман. К вечеру он напивался и колотил Геську. А когда бывал в духе, поучал: «Не обманешь — не проживешь. Так-то... И не вопи дурным голосом. Жалобней надо. Жалобней. Бабы к тому чувствительны».
Ушел от него Геська. Снова попрошайничал, шнырял по базарам в поисках съестного. Попал в воровскую шайку «домушников». По форточкам шастал. В Чаплино шайку накрыли, а Геське удалось бежать. Сел на уходящий товарный поезд, добрался до этой станции. Продрог на пронзительном ветру, но в помещение вокзала не пошел — там по перрону прохаживался милиционер. Юркнул Геська под состав. Наметанный глаз приметил дымок над песочницей. Забрался Геська на горячий песок — зуб на зуб не попадает. Здесь и провел ночь. Да под утро заспал, попался, как в мышеловку.