— Куда же ты?! — забеспокоился Кондрат.
Геська отбежал подальше, запахнул полы пиджака.
— Чего захотел! — отозвался недружелюбно. — Так я тебе и поверил.
Нахохлившись, настороженно оглядываясь, он пересек железнодорожные пути, обходя лужи, направился в сторону поселка.
— Ну и глупой! — в сердцах крикнул Кондрат и занялся своим делом. Перелопатил песок, часть его просеял, чтобы не было задержки, когда придут паровозы на экипировку. А подходили они все чаще и чаще. Задождило. Колеи мокрые. Без песка не дашь экстренного торможения, не стронешь состав с места, не взберешься на крутой подъем.
Кондрат увлекся работой, однако мысли о Геське не покидали его.
— Чего ж это не верить мне? — по своему обыкновению рассуждал он вслух. — Что я, нехристь какой? Пропадешь ведь, идоленок. Эх ты, глупой, глупой...
Он уже не надеялся встретиться с Геськой. Эти уркаганы — нынче здесь, а завтра там. От станции к станции кочуют.
Пожалел Кондрат, что так случилось. Уж больно разбередил ему душу тот мальчонка — оборванный, голодный, не знающий ласки, не по-детски озлобленный, разуверившийся в том, что есть на свете добро. Носит его, несмышленого, как лист оторванный осенний. На мгновение прибило к Кондрату, вызвав жалость, сострадание, и снова унесло куда-то в неизвестность. Выживет ли? Выйдет в люди? Или, может быть, еще и не пожив, где-то упадет, чтобы уже никогда не подняться?
И после работы дома не мог успокоиться Кондрат.
— Много их таких, — оборвала Ульяна расчувствовавшегося мужа. — Всех не приголубишь.
— Так совсем малец, — говорил Кондрат. — Сгинет.
— Что на роду написано, то и будет, — вмешалась Кондратова теща. — От бога все идет: к праведным — благоволит, грешников — карает.
Кондрат неприязненно глянул на старуху.
— Что балакаешь? Младенец ведь.
— Ив младенцев сатана вселяется. Значит, за грехи родителей кару несет. Богу-то лучше ведомо.
— Тьфу! — плюнул Кондрат.
— Ты на кого плюешь? — вмешалась Ульяна. — На мать плюешь? Такого еще не было! Какой-то урка ему дороже матери! Тебе дай волю — полную хату наведешь.
Старуха поджала губы в обиде на зятя. А Ульяна продолжала наседать на своего благоверного:
— Выкинь то со своей непутевой башки! Мыслимо ли, лишнего едока в дом брать?! И на порог не пущу!
— Во, во, божьи угодницы, — проговорил Кондрат. — Поглядишь, навроде бабы, а внутрях — каркадилы китайские, про которых Иван Пыжов казал. То ж чуяло дитя, какие вы архаидолы. Ушло.
Ульяна было возмутилась, но Кондрат вдруг взвизгнул:
— Цыц!
Он даже будто подрос в этот миг. Уничтожающе глянул на притихших баб и вышел из комнаты, хлопнув дверью...
Да, не думал Кондрат, что свидится с Геськой. А свидеться довелось на следующий же день. И снова в песочнице. Геська лежал в том же дальнем углу.
— Возвернулся-таки, — с напускной суровостью проворчал Кондрат.
Тряпье зашевелилось. Геська еле приподнял голеву и тут же уронил ее.
— Нет таго, чтобы загодя сказать, — продолжал Кондрат, быстро орудуя у печи. — И жратвы набрал бы на две персоны. А так что? Сызнова оставишь меня без завтрака? То-то, глупой. Ну, да ладно уж. Кондрат — сухой. Кондрату та еда — что есть, что нет. Слышь? Давай-ка сюда, к огоньку.
Но Геська не двигался.
— Слышь, сынок? — тронул его Кондрат за плечо и забеспокоился: — Никак заболел?
На осунувшемся, с заостренными скулами Геськином лице жили лишь глаза. Но и они были полузакрыты. Из-под тяжелых век глядели на Кондрата недетская тоска и боль.
— Може, съешь что? — предложил Кондрат. Засуетился, доставая еду. — Яйки вот Ульяна поклала. Свежие. Куры-то — свои. Зараз облущу.
Геська отрицательно качнул головой, устало закрыл глаза. Он дышал тяжело, порывисто, с хрипом.
— Може, чайку попьешь? — допытывался Кондрат, — Еще теплый... — Достал бутылку, вынул пробку, поднес горлышко к запекшимся, полуоткрытым губам. — С вареньем чаек. С вишневым. Вишенье тоже свое. Пей, не жалей.
Чай Геська выпил. Кондрат укрыл его своим плащом.
Это было последнее, что запомнил Геська. Все происходившее потом казалось ему сном — длинным, бесконечным сном. Видения были то яркими, словно освещенные вспышками молний, то тусклыми и невыразительными. Сначала он куда-то плыл. Это Кондрат нес его к себе домой. Потом из мрака показалось лицо женщины. Нет, это не было лицо матери, а совсем чужой, незнакомой женщины. Оно было скорбное и участливое.
Ульяна, подперев кулаком щеку, жалостливо говорила:
— Бедное, бедное. — Отстранила Кондрата, который снимал с Геськи тряпье. — Я сама. А ты, Кондратушка, в больницу сбегай, поклич Дмитрия Саввича. Проси самого...