Чугурин уловил шумок, прокатившийся по залу.
— Обидно, да? — спросил, — А это — правда, товарищи. Горькая правда. Вот старожил наш, до последнего времени уважаемый всеми Яков Леонтьевич Найда, является на смену пьяным, мастер товарищ Гуля со спокойной совестью допускает его к работе, и тот на восемь часов выводит из строя коксовыталкиватель. А теперь подсчитайте: час простоя — триста шестьдесят тонн кокса, умножьте на восемь. Из-за преступной безответственности и халатности потеряно около трех тысяч тонн продукции... Сплошь и рядом нарушается технологическая дисциплина. С начала года по вине машинистов загрузочных вагонов уже было шестьдесят девять забуриваний печей.
— Безобразие! — раздалось из зала.
— Вот я и говорю — какие же мы коммунисты, если не наведем порядок в собственном доме, — продолжал Чугурин. — Дирекция уже позаботилась об усилении контроля за строгим соблюдением технологического режима. Будем жестоко наказывать тех, кто отступает от технологических норм, нарушает производственные инструкции. Ну и, конечно, не дадим спуску всякого рода разгильдяям. Добросовестные труженики не должны страдать из-за тех, кому не дорога рабочая честь и честь завода. И мы обязаны вернуть себе добрую славу коллектива, способного решать сложные народнохозяйственные задачи.
Сергей Тимофеевич увидел, как дрожит лист бумаги в руке Чугурина, наклонился к председателю завкома профсоюза Гасию:
— Что с ним, Максимович? легонько качнул головой в сторону Чугурина.
— Загнал себя, в ответ шепнул Гасий.
Чугурин, видимо, хотел еще что-то сказать, но не смог — или спазм, или чрезмерное волнение не позволили ему это сделать. Он сел, прикрывшись папкой, сунул под язык таблетку валидола и тогда уже откинулся к спинке стула. Гольцев понимающе посмотрел на него, поднялся:
— Товарищи, вопросы к Павлу Павловичу прошу подавать записками.
А волнение Чугурина передалось сидящим в зале. Послышались голоса, требующие, чтобы дал объяснение. Шумков, чтоб рассказал, как дальше думают жить коксовики, из-за которых недополучают сырье химические цехи.
— Вас народ хочет послушать. Ипполит Федорович, — сказал Гольцев. — Пожалуйста, —
Шумков, не спеша, с достоинством пошел к трибуне. Прямой его вины в том, что произошло, — нет: он недавно принял цех, а причины возникли раньше. Чугурин, небось, понимает, что в данном случае к нему, Шумкову, не подкопаться, потому и не треплет его имени. А вот у него, Шумкова, есть про запас несколько небезынтересных аргументов. Он, например, может раскрыть людям глаза на то, как директор главную причину отставания, в которой повинен сам, представляет второстепенной, а второстепенную, уже производную от первоначальной, делает главной. Уместно поговорить и о мотивах, заставивших Чугурина согласиться принять батарею без тракта углеподготовки. Других побуждений поступить гак, кроме лично корыстных, Шумков не мог себе представить сам директорствовал и знает, ради чего в таких случаях стараются. Можно, наконец, попытаться сыграть на чувствах людей, пострадавших материально, и если не называть конкретного виновника, то хотя бы намекнуть. Впрочем, он не настолько глуп, чтобы без крайней необходимости затевать эти разговоры: под Чугуриным ходит, ну и видит, как уважают заводчане директора. Достаточно того, что в своем интервью, пусть вскользь, но все же упомянул прежде всего о простоях, вызванных приемом в эксплуатацию незавершенных объектов. Те, кому надо, кто этим интересуется, безошибочно найдут виновника.
— Собственно, — заговорил Шумков, в моих ответах корреспонденту газеты все сказано. Вы читали, и повторяться, очевидно, не следует. Прошел слишком малый срок, чтобы говорить о каких-то коренных изменениях. К тому же я как раз из тех, кто «развращал» ваш дружный коллектив, все же не удержался он от соблазна поддеть Чугурина. — На заводе — человек новый. Вхожу в дела...
— Вы у нас уже более полугола, — сказал председатель завкома профсоюза Гасий. — А если точнее вот Сергей Тимофеевич подсказывает восемь месяцев.
— Да, да! — нисколько не смутился Шумков. — Подумать только, как время летит.
В зале его ответ вызвал двоякую реакцию: одни смеялись, другие возмущались.