— Наведывается он время от времени. Но чтобы так поздно...
— В общем, я пошел смотреть верх батареи, — заторопился Гасий. — Подальше от греха.
— Это в каком же смысле?
— Во всех смыслах. Бог его знает, что у него на уме. Вдруг попаду под горячую руку?
— Осторожничаете, Леонтий Максимович?
— Этикета не знаешь, юноша, — отозвался Гасий, пряча улыбку. — Наша бабка Харитина в таких случаях говаривала: «Як твое нэ мэлэться, не бигай з кошыком!».
Оставшись один, Иван стал раздумывать над. тем, что могло привести Каширина среди ночи на завод. Очевидно, не ради удовольствия мыкается, как бездомный. Но не находил сколько-нибудь удовлетворяющих его объяснений. Вообще, все это выглядело странным. Будто нет дня. Словно нет работников, которые должны беречь своего секретаря, помогать ему. При таком положении ведь и потерять человека недолго.
А в работе все ладилось, все было хорошо. Это особо радовало, поскольку никак не хотелось оконфузиться в присутствии секретаря райкома. К тому же, если и в самом деле он приехал не в духе, может быть, порядок на печах вернет ему хорошее настроение...
Так размышлял Иван Толмачев, еще старательнее делая свое дело. Однако вскоре позабыл и о председателе завкома, удивившем своим появлением, и о Каширине... Выдав очередной «пирог», он взглянул вниз на обслуживающую площадку и рядом с дверевым увидел Шумкова. Тот, прикрывшись рукой, смотрел в раскаленную щель камеры.
18
Получив приглашение явиться в обком, Пантелей Пташка отмахнулся от переполошившейся жены:
— Ничего я, мать, не натворил. Покуда еще не натворил.
— Почему же вызывают?
— То не твоего ума дело. Значит, нужно. И не вызывают, коли уж точным быть, а просят приехать. Небось, грамотная, сунул ей к лицу открытку. — Читай: «Прошу Вас прибыть...» С большой буквы величают — уважительно.
— Ой, Паня, чую, опять встрянешь в спор. Угомонился бы уже. Сын в армии, дочка на выданье... Пора угомониться да потише жить.
— Ну, это оставь. Не потехи ради такое мое решение. Для детей же и пример: допрежь всего — справедливость. Завод в обиду нельзя давать.
— Так есть же начальство. Повыше тебя вон сколько на должностях сидят. Пусть и беспокоятся.
— Э-эх, темная ты баба, Власьевна! — вдруг засмеялся Пантелей, — Да повыше меня уж никого и нет на батарее. Самое верхнее кресло — мое! Потом уже небо, солнце да звезды... — Махнул рукой — Все равно тебя не образуешь. Лучше вот что: по костюму утюжком пройдись, приготовь рубашку, туфли выходные. На завтра все должно быть, как штык. А Светка пусть мои заслуги мелком надраит. — Он сунул почтовое извещение п карман. — К Сереге сбегаю, — сказал, и подался из дому...
У Пыжовых, хоть и отказывался, его усадили пить чай — как раз Сергей Тимофеевич расположился у электросамовара. Анастасия Харлампиевна радушно приняла нежданного гостя — подвигала к нему то вазочку с вареньем, то сахар, то печенье. Приговаривала:
— Угощайтесь, Пантелей Харитонович. Угощайтесь. Хрустиков отведайте — сама делала.
Пантелею же не терпелось поговорить о деле. Но. поняв, что своей поспешностью, с какой отхлебывал, обжигаясь, горячий чай, все равно не ускорит чаепитие, смирился. Лишь проворчал:
— И откуда у тебя, Сергей, купецкая приверженность к самовару?
— А что? Люблю... «попить чайку с женой или с ягодами», — улыбнулся Сергей Тимофеевич.
— Он у нас эстет, — сказала Анастасия Харлампиевна. — Заварку пользует только свежую, в накладку не пьет, да и прессованный — за сахар не считает. Колю рафинад. Чашку лучше не ставь — ворчать и весь следующий день будет. Подавай ему стакан, и не граненый, а непременно тонкий.
— Ишь ты, — удивился Пантелей. — Я свою Власьевну так не тираню. Было бы что к столу, а из чего есть-пить — то мне без всякой разницы.
— Вот я и говорю: к старости характер портится. — Анастасия Харлампиевна лукаво переглянулась с мужем. — Привередничать стал — не дай бог!
— А ты, Харлампиевна, не подноси, — уже уловив игривые интонации в сетованиях хозяйки дома, подсказал Пантелей Харитонович. — Какая там, к дьяволу, старость? То он заелся. Забыл, как из котелков хлебали, а из танкового следа — запивали. Обуржуазился твой Серега.
Сергей Тимофеевич посапывал от удовольствия, допивая чай. Потом отодвинул блюдце с порожним стаканом, грозно шевельнул кустистыми бровями.
— Так, так, Паня! Пришел ко мне в дом, угощаешься моим добром и на меня телегу катишь?! Мою собственную жинку, как самый зловредный диверсант, против меня же настраиваешь?
— Диверсант, Серега, скрыто действует. А я тебе — в глаза правду-матку для пользы дела, поскольку у меня общественное мнение такое. Верно, Харлампиевна?