— Н-да... — Геннадий Игнатьевич забарабанил пальцами по полированной доске стола. Поднялся, молча прошелся в конец кабинета, заметно припадая на правую негнущуюся в колене ногу, не оборачиваясь, заложив руки за спину, постоял у книжного шкафа... На обратном пути приоткрыл дверь в приемную, сказал: Танюша, пусть нам принесут кофейку.
— Вижу, крепко пометила война, — проговорил Пташка, когда Геннадий Игнатьевич вернулся к столу. — Где ж это тебя так приласкало?
— Под Прохоровкой, — коротко ответил Геннадий Игнатьевич.
Там горячо было, — понимающе закивал Пташка. — То еще повезло — живым остался.
Да, в том бою полегло немало его друзей. И он — обожженный, увечный — в свои восемнадцать лет желал умереть. То были тяжкие дни уныния, слабости, горьких раздумий... Тем яростней увлек его зов юности, когда смерть отступила. С нечеловеческим упорством снова учился ходить, отбросив костыли. Только он знает, каких это стоило сил! А потом... потом повел танцевать глазастую девчонку-старшеклассницу, прибегавшую с подружками в госпиталь ухаживать за ранбольными. которая впоследствии стала его невестой, женой...
Геннадий Игнатьевич ушел от воспоминаний потому, что еще тогда, кружась в танце и превозмогая боль, дал себе зарок жить так, будто с ним ничего не случилось. И он спросил Пташку:
— Что ж ты не в партии, Пантелей Харитонович?
— А, — махнул рукой Пташка, — с партийностью у меня глупейшая штуковина получилась... Небось, помнишь, после войны солдаты все больше примаками были. То ж и я к теще на жительство по угодил. Время голодное. К земле тогда кинулись и рабочие огороды садить. Тесть на паровозе работал — получил надел. Я в транспортно-ремонтных мастерских работал — и мне дали десять соток в полосе отчуждения. Резали эту разнесчастную картоху надвое и натрое. Отмахаешь смену — на огород бежишь... Ну, да не в этом дело. Собрали урожай. Сбросил с себя огородную амуницию гимнастерку и бриджи хлопчатобумажные, бывшие в употреблении, да забыл и думать об этой обмундировке. Пришло время платить партийные взносы. Кинулся — нет партбилета. Туда, сюда — нет. Парторг говорит: «Поищи еще — должником покажу в отчете». Хороший был хлопец — свой брат-фронтовичок. Три месяца покрывал. Я за это время весь дом перевернул... В общем, нашелся мой партийный билет аж следующей весной, когда снова началась огородная лихорадка и теща с чердака приволокла мою спецодежду. В кармане гимнастерки был. Только тогда вспомнил со всеми подробностями, как оно случилось: побоялся дома оставить — в ту пору жулье среди бела дня запросто погреба очищало, по квартирам шастало, а мы всей семьей до вечера уходили копать картошку... Вот такое приключилось. Ну, я уже и не стал говорить о своей находке — все равно списан, как утерянный. Оставил себе на память.
— И напрасно. Обратился бы в партийный комитет. Ведь действительно глупый случай!
Неслышно вошла официантка обкомовского буфета, поставила перед ними чашечки с кофе и так же бесшумно удалилась.
— Ты должен был так поступить, продолжал Геннадий Игнатьевич. Уверен, товарищи поняли бы.
— Такое и мне приходило в голову, отозвался Пташка. — Посовестился. Вину свою чувствовал... А спустя год-полтора как-то по случаю разговорились с секретарем райкома. Громов у нас был Артем Иванович. Хо-ро-ший мужик.
Много доброго слышал о нем, закивал Геннадий Игнатьевич.
Так вот он и предложил мне написать заявление, продолжал Пташка. Воспрянул и духом. Представил нужные бумаги, членский биле г свой злополучный. Жду. А в это время Громова на запад Украины откомандировали Советскую власть укреплять. Там еще бандеровцы постреливали. У вас же манера: лучших туда, где грудной, опасней.
— На то мы и коммунисты.
— То так, — согласился Пташка. Ото ж и я снова в партию навострился. Вызывает на беседу второй секретарь, что остался на хозяйстве — Фрол Одинцов. Из местных он. Всю семью нашу знал: и батьку покойного, и братов, с войны не вернувшихся. Поговорил со мной, обнадежил. А на заседании бюро райкома как понес, как понес!.. Формулировочки шьет одна другой похлеще. К голосованию подводит. «Кто, спрашивает, — против?» И первый руку поднимает. Члены бюро вслед за ним — будто но команде... Стою я сам не свой. Слышу, ко мне обращается: «Идите, — говорит, — такие разгильдяи партии не нужны». Пантелей Харитонович даже раскраснелся, заново пережив давнишние события. — С тех пор беспартийный большевик.