Работа... Как давно вошло в него это слово! Еще Киреевна, бывало, говорила ему, зареванному несмышленышу: «На работе мама. И тут уж плач не плач. Ну да...» Со временем он привык к тому, что мама и папа уходят на работу. Только недоумевал: каждый день работают и никак не переделают эту работу. Помнится, расшалится, а мама ему: «Как тебе не стыдно, Сережа. Папе в ночь на работу. Ему отдохнуть надо. Мы с тобой будем спать, а он поезд поведет...» И еще на всю жизнь остались в памяти сборы отца на работу. Когда располагал временем, и под потолок подбросит, и смешное что-нибудь расскажет, веселое. От калитки обернется, помашет им рукой и этак гордо, не торопясь пойдет в сторону переезда, где останавливался рабочий поезд. А если мама разбудит несколько позже, тогда он торопится, ворчит, и не машет от калитки, и вовсе не важничает, а бежит сломя голову. И тогда он, Сережа, думал: «Во какая она, работа, даже с мамой может поссорить».
За столом иногда начинался разговор о папиной, о маминой работе. О том, сколько заработают, какие предстоит сделать покупки на эти деньги. И он уже тогда начал понимать, что работа — это и хлеб, и новое пальтишко, и велосипед...
Сплыли годы, и его позвала работа, и он пошел на зов деповского гудка. Тогда, подростком, еще не сознавая в полной мере своей значимости, все же ощутил причастность к чему-то непостижимо огромному и важному. Гудок требовал, чтобы он, слесаренок Сережка Пыжов, поспешил к своему делу. Так появился его рабочий номер на табельной доске страны... И уже тогда в нем начало зреть убеждение: работа — главное в жизни, утверждение и продолжение самой жизни...
Сергей Тимофеевич навесил дверь, услышал голос Пташки: «Засыпана». Теперь надо посылать в лючок планир, потом ехать к следующей, последней в его смене, камере, и... все повторится завтра, послезавтра...
Да, довольно однообразны его обязанности, так же, как и у Пташки, работающего на загрузочном вагоне, у других рабочих, обслуживающих батарею. Однако он знает и то, что доблесть рабочего человека наверняка, и в способности годами выполняя одно и то же, видеть в этом большой смысл, и потому — испытывать удовлетворенность, находить настоящую радость.
А если еще и на душе хорошо!.. По себе Сергей Тимофеевич судит: дома нелады — на работе все валится из рук. На заводе что-нибудь не так, глядь, в семье дало себя знать. Тут абсолютно прямая зависимость. И уж, конечно, во всех отношениях лучше, когда этих неприятностей нет. Почему, например, — нынче так здорово работалось? Перецеловали они с Настенькой свою размолвку, вот и поет душа. Так с ним всегда бывает, когда утихают семейные бури. И вот результат: оглянуться не успел — смена кончилась. Да какая смена! Ни одной погрешности. Словно демонстрационно-показательная для тех, кто приказу подчинился, но сердцем еще не принял новую серийность. Новое ведь не сразу признают. Ему нужно заступничество, поддержка. Особенно на первых порах. Но и оно само должно доказать свое преимущество. А что может быть более доказательней практического, наглядного действия!
— Ванна подана — толкай, — хрипло проговорил динамик голосом Аньки Сбежневой.
Выдав последнюю камеру, Сергей Тимофеевич чертыхнулся.
— Чего лаешься, Тимофеевич? Все в норме, — отозвалась с другой стороны печей Анька.
— Шабашим, братцы! — вклинился голос Пташки. — От лица командования благодарю за службу!
— Паня, будь скромней — самозванцы нам не нужны, улыбнувшись, сказал в микрофон Сергей Тимофеевич. — И добавил: — Валяйте, ребятки. Моего сменщика все еще нет.
В это время под торопливыми шагами загромыхал металлический трап. «Как всегда, тютелька в тютельку, — недовольно подумал Сергей Тимофеевич о Семене Корякове. — Вот уж работничек...» Но в кабине появился озабоченный Марьенко.
— Шумков просит задержаться, — сказал он. — Сам собирался подняться к тебе, да позвонили — какое-то высокое начальство едет.
— А я подумал — стесняется, — проронил Сергей Тимофеевич, имея в виду то, что Шумков в самом деле сторонится, избегает его.