— К Дмитрию Саввичу, — закивал Сергей Тимофеевич.
— Это ж ему, наверное, под шестьдесят, — сказал Марьенко. — И все на одном месте. Сколько добра сделал людям!
— Но Коряков! — не мог успокоиться Сергей Тимофеевич. — Ведь Ленька после похоронки вернулся. Выжил, весь израненный!..
— То уже страх его прихватил, Корикова, — высказал свою точку зрения Петро. — Заметил инспектора — ходу. Да куда ж уйдешь от милицейского мотоцикла — в нем «лошадок», дай боже. Не машина — зверь. Капитан его быстренько догнал, палочкой показывает, мол, давай на обочину. А у того уже мозги парализованы — гонит. Этот пытается обойти, а тот не пускает. Поджал прорвавшегося было капитана к самому краю обочины, миг — и уже в кювете.
— Вот тебе, Афанасий Архипович, и ничего страшного, — проронил Сергей Тимофеевич.
Марьенко вскипел:
— Свои же мозги не вставишь! Просто непостижимо: о чем он думал дурацкой башкой?!
— У страха глаза велики, а соображения — никакого, — сказал Петро. — Психический шок. Такое бывает... — Они въезжали в Ясногоровку. — Я уже дорогу знаю. Вчера к концу дня подъезжал, как велели. Давал свидетельские показания.
Он поколесил по улицам, съехав с главной магистрали, и вскоре остановился возле райотдела милиции.
— Н-да, — тяжело вздохнул Марьенко, открывая дверку машины, — хоть у Сирка очи позычай... Идем, Тимофеевич.
— Топай сам, — проворчал Сергей Тимофеевич. — Я теперь, если увижу его, могу морду набить.
И не пошел.
— Такие-то дела, — проводив Марьенко взглядом, обратился к Петру. — Первая встреча у нас была приятней... Сколько мы должны?
— По счетчику, Сергей Тимофеевич. Только так.
— Я и забыл, что ты рабочий класс не обдираешь, — улыбнулся Сергей Тимофеевич, расплачиваясь.
— Принцип — дороже денег.
— Верно, верно... Это ж теперь на суде, наверное, увидимся?
— Мир, он хотя и большой, но, говорят, тесен, — засмеялся Петро, усаживаясь за баранку, — На праздники когда-нибудь заскочу — ребят ваших поглядеть. — Поднял руку в приветственном салюте: — Помчался государству денежку зарабатывать!
Сергей Тимофеевич остался поджидать Марьенко. Мысли снова возвратили его к тому, что произошло с Семеном Коряковым. Конечно же, теперь ему не миновать наказания — уж очень велика вина. Но Сергей Тимофеевич вдруг подумал о том, что каким бы тяжким ни было это наказание, оно тоже добро по отношению к Корякову — жестокое, последнее, быть может, но добро; пусть насильственная, но забота о нем самом, о том, чтобы наконец осознал свое высокое предназначение на земле.
И Сергей Тимофеевич понял: первое движение его души было следствием лишь обыкновенной жалости и еще — бессилия, как ему показалось, доброты, когда решил, что с Коряковым все кончено. Нет, оказывается. Добру нет конца. И там, в условиях, ограниченных суровым, но праведным законом, продолжается борьба за человека,
* * *
Встречаясь с последствиями проявления человеческой дикости, Дмитрий Саввич Дубров старается убедить себя, что это — последнее зло, содеянное людьми. Ему противна сама мысль о возможности подобных повторений, и он отвергает ее. Видя перед собой на операционном столе насильственно искалеченную плоть, всякий раз испытывает особую, щемящую жалость и сострадание. Может быть, эти чувства и вызывают в нем потребность немедленно, не щадя себя, исправить чью-то вину. И тогда уже ничто не существует для него, кроме пострадавшего.