Кондрат горделиво выпятил грудь.
— Вот тебе, Митрошка, наш ответ!
— А это уже ни к чему, — тут же утихомирил его Игнат. — Пошумели, и будет.
Поднялась Нюшка Глазунова, поклонилась.
— Прыймайте заодно и нас с Нинкой, люди добрые. — Зашипела на дочку: — Встань, горе ты мое, виноваты мы перед колхозом. — И сйова к собранию: — Выписывались в свой час. Теперь без кормильца остались. Самим надо хлеб зарабатывать.
Да, когда-то Афанасий Глазунов в трудную для колхоза нору ни с чем не посчитался. Ушел. Забрал свою скотину. Коней продал. Подался в депо. Сейчас, может быть, ему припомнили бы это. Только нет уже Афанасия Глазунова. Сгинул, как говорит Кондрат, ни за понюх табаку. Из-за обрезка трухлявой шпалы немцы расстреляли. Все это доподлинно известно. Потому и кланялась Нюшка, просила, как милости, чтоб взяли нх с Нинкой в колхоз. Покорностью своей смягчила сердца. Приняли.
Игнат без труда снова овладел вниманием.
Мы поглядели правде в глаза. Повторяю, горькая она. Однако правда и в том, что никакой силе не сбить нас с ног, никаким бедам не согнуть. Вон сколько у нас братов по всей стране! И вызволили, и по хозяйской части выручат. Со всех республик помощь поспешает. Кто зерном поделится, кто скотиной, инвентарем. Будем, товарищи, сеять. Осень нынче на редкость удалась. Можно успеть заделать озимые. Но сразу скажу: доведется нажимать на жилы. К весенней посевной, думаю, очухаемся. Кой-какие мыслишки имеются. Ежели сумею справиться — вывернемся и с тяглом.
Собрание затянулось: избирали правление, распределяли обязанности, комплектовали бригады. Основные силы предназначались готовить поля под посев озимых. Эту работу надо было сделать буквально в считанные дни. А лошаденок две-три — и обчелся. Пришлось несколько коров отдавать полевым бригадам. Как-никак — тягло. Даже посевной материал, который предстояло получать в районе, решили доставить со станции ручными тележками. Это дело поручили более пожилым. Все же легче катить тачку с мешком-двумя, чем надрываться в борозде. Жинку свою, Дарью, тоже не помиловал Игнат. Тачку и ей приправил.
— А чтобы спокойнее работалось, бабоньки, — покончив с. делами, заговорил он, — чтобы душа о мальцах не болела, у кого они есть, удумал я просить сельсовет отдать нам ремезовские хоромы.
Галина беспокойно огляделась. Все получили работу, лишь ее обошли, не назвали. И уже о другом толкуют.
— Сельсовет принимает дома изменников, сбежавших с гитлеровцами, и тех, кого удалось схватить, — продолжал Игнат, — Ремезовская усадьба очень подходит нам под ясли и садик. Как смотришь на это, товарищ Грудский?
— Дадим, дадим! — с какой-то даже чрезмерной поспешностью отозвался Митрофан.
Женщины обрадованно загалдели. Им предстояли вместе работать. У них были общие интересы и общие забиты. Это объединяло их, сплачивало, вселяло надежду снова встать на ноги, зажить, как и прежде, — безбедно, сыто. Они волновались, спорили, добивались чего-то. Галина растерянно всматривалась в знакомые лица. Ее не замечали. Никому не было дела до нее и ребенка, что жил в ней. «Как же это? — забеспокоилась Галина. — Н-нет. Тут какая-то ошибка. Ведь я не первый год в колхозе. И не выписывалась, как Глазуновы. До последнего дня...» Поднялась — грузная, отечная, — трясущимися руками поправила платок:
— А меня? Меня куда?! Не определили. Без работы оставили...
Игнат отвел глаза, помедлив, хмуро сказал:
— Куды ж тебя... такую? Того и гляди, рассыпешься.
— Вот так. Пожалей. Приветь, — сразу ощетинилась Моты ка. — Определи ей пособие.
— Ще набралась нахальства пытать! — возмущенно подхватила Нюшка Глазунова, уже почувствовавшая себя равноправным членом артели. — С немцем сожительствовала, когда наших мужиков они изничтожали! Афоню... — захлебнулась злою слезой. — Мужа свово — Лаврентия — извела, — отдышавшись, запальчиво продолжала Нюшка. — В гроб вколотила, чтоб вольней с фрицем греховодить!
— Не так все это... — залепетала Галина. — Не так!
— Лаврушечку доконала моя денатура! — выкрикнул К!!!!!драт. — Зазря на Гальку наговор. У меня спер денатуру Лаврушечка, да по пьяному делу и утоп в луже! Не имеет Галька касательства до Лаврушечкиной смерти!
— А забрюхатила от кого? — не унималась Мотька. — Може, от святого духа?..
Здесь было немало женщин, оставшихся вдовами. И еще не улеглась, не притупилась боль потерь. Многие пребывали в неведении о своих близких, в вечном страхе потерять их. Все они давно не спали с мужьями, давно не беременели. Может быть, потому и не находили оправдания Галине, потому и судили таким беспощадным судом. Пытались Антонида Пыжова и Мария Сбежнева вступиться за Галину. Ведь все знают: совсем испоганил ей жизнь спившийся Лаврентий. Но более терпимые голоса потонули в грозном, непримиримом гуле. Лишь прослушивался дискант Кондрата: