— До Димитрия Саввича надо было Герасиму итить. Казал же. Що ж как в заводе прикреплен? Димитрий Саввич не дал бы ему помереть. Не-е...
Сергей Тимофеевич сказал, что в заводской больнице работают хорошие специалисты, что врачебные кабинеты оборудованы новейшей медицинской аппаратурой, что и Дмитрий Саввич ничем бы уже не помог Геське.
— Не перечь, Серега! — по-петушиному взъерошился Кондрат. — Димитрий Саввич усе может!..
И ушел в себя, нахохлился. А Сергей Тимофеевич подумал о том, что дед Кондрат — почти девяностолотняя история, мудрость, память и совесть народа, его неунывающая, проетодушная и хитроватая, таящая в себе и печали, и радости, живая душа.
Вскоре Кондрат снова стал зыркать по сторонам. Сергей Тимофеевич, уже не ожидая вопросов, объяснял:
— Трамвайное депо... А дальше, видите, голубые ЗИЛы оттуда мчатся, — «Сельхозтранс».
— Про тех «джигитов» чул, — кивнул Кондрат. — Ромка на них кажё: «Черная сотня». Гасают по усех усюдах.
Они выехали на магистраль. Шоссе вклинилось между трамвайной и железнодорожной линиями. Здесь тоже Кондрату было все внове.
— Электрозавод... — говорил Сергей Тимофеевич. — База монтажников... Птицефабрика... Бывший эмтээсовский посёлок... Грузовое автотранспортное предприятие...
Дальше сплошняком потянулись подсобные службы завода, строительного треста... Кондрат качал головенкой, приговаривал:
— Такога наворочали... такога...
Вахтерша, увидев директорскую машину, открыла створки ворот, и они въехали на территорию завода. Тут у Кондрата и вовсе разбежались глаза, отнялся язык. Сергей Тимофеевич показал и обслуживающую площадку, где последнее время трудился Геська, и указал на верх коксовыталкивателя — свое рабочее место. К батарее подъехали и с коксовой стороны, чтобы старик увидел, как рушится в коксоприемный вагон огненная лавина. Посмотрели другие цехи, побывали на строительной площадке.
По пути домой Кондрат молчал, видимо, «пережевывал» впечатления. Потом сказал:
— Не-е, дураков нема, Серега. Погожу.
— Вы о чем, дядь Кондрат? — спросил Сергей Тимофеевич.
— То я кажу: Лаврушечка с перепою в луже утоп, ни про завод наш не дознавшись, ни про телевидению, ни про той космос. — А шо ж оно завтра будет!.. Не-е, погожу помирать.
26
Пантелей Пташка не чуял под собой ног — Светка сдала вступительные экзамены в институт — На радостях он говорил встречным и поперечным, к месту, и не к месту: «А моя поступила...» Тут же начинал рассказывать, какой большой был конкурс и что при приеме девчонок не очень жалуют, отдавая предпочтение хлопцам, и как его дочка обставила многих, потому что держал ее в ежовых рукавицах, все лето она просидела над книгами, и что есть правда на земле: пусть не болтают некоторые, будто туда можно попасть лишь по блату, да те устраивают своих деток, кто подвозит их на служебных машинах — он, например, и дороги не знает в тот институт.
Радость почти всегда эгоистична. Ей нет дела до того, что у кого-то могут быть неприятности. Она выражает себя без оглядки на чью-то беду. Не было предела и радости Пантелея Пташки: его мечта, наконец, осуществилась — Светка зачислена в мединститут. Поехала сейчас со студентами в колхоз на уборку урожая. А там и оглянуться не успеешь, как станет детским врачом...
Этой своей радостью Пташка уже прожужжал уши и Сергею Тимофеевичу, хотя у того сложилось с сыном совершенно иначе: Олег возвратился из Москвы не солоно хлебавши и, естественно, душевное состояние старого Пыжова не очень располагало разделять Пташкину радость. Конечно, Сергей Тимофеевич не делал трагедии из того, что Олег провалился, но было чертовски неприятно, как-то неудобно перед людьми. А Пантелей, глухой в своей радости ко всему остальному и одновременно покровительственно-великодушный, говорил ему:
— Не тужи, Тимофеевич. С этими балбесами проще. Не поступит — работать пойдет. Надо же кому-то и работать. Выйдем на пенсию — кому передадим свое дело?
Да, все это верно. Особенно когда не касается собственного дитя. Тот же Пантелей счастлив до неприличия тем, что Светка — студентка. Хвастался, мол, и Колька взялся за ум — готовится после армии поступать на льготных условиях. А на днях письмо пришло от командования: благодарят Пантелея Харитоновича за то, что хорошего воина вырастил. С этим письмом Пташка по всему заводу носился.
Сам Сергей Тимофеевич воспринял неудачу сына более или менее спокойно. Он тоже так рассудил: не смог стать студентом — иди работать. Для Настеньки же случившееся — тяжкий удар. Так же переживала и его мама, когда он, Сергей, вместо Днепропетровской железнодорожной профтехшколы пошел в ФЗУ. А отец тогда сказал: «Пусть идет — свой кусок хлеба будет иметь». И добавил, что, мол, учиться никогда не поздно. В то время дорога в жизнь через институт со школьной скамьи только-только открывалась. Тогда шли к высшему образованию через фабрично-заводские училища, техникумы, рабфаки. И если останавливались где-то на полпути — тоже не было большой бедой. Он, Сергей Пыжов, к многие его сверстники не стали от этого хуже. Им выпало большое счастье участвовать в великих свершениях, работая, они прокормили себя и свои семьи, вырастили детей... Ныне те, кто не попал в институт сразу после школы, считают себя неудачниками. Вот и Олег... Что он, Сергей Тимофеевич, разве не видит его состояния? Страдающее самолюбие, озлобленность... Уже в который раз Сергей Тимофеевич спотыкается на мысли о том, что в характере младшего сына есть что-то от Гришки Пыжова — своего дядьки-погодка. Со страхом думал, неужели возможно такое! И сознавал: все может быть, потому что есть она, необъяснимая и таинственная сила рода, по-своему созидающая последующие поколения. Об этом он думал и тогда, при разговоре с Пташкой, высказывая недовольство младшим сыном. И теперь вот снова...