— То он сгоряча, — хотелось так думать Сергею Тимофеевичу, так и жене сказал.
— Может, и впрямь лучше, чтобы не рожала?
Кому лучше? Нам? Нашему оболтусу?.. Странно, — взволнованно проговорил Сергей Тимофеевич. — Так порою рассуждают матери, у которых лишь сыновья. Видел как-то. Гагаи ребят в армию провожали. В саду гуляли. Призывничок увлек свою подвыпившую подружку в темную хату. А мать двери задом подперла, чтобы никто не помешал сыночку... Вот такое у некоторых понятие. А представила бы себя на месте той, другой, матери... Совсем ведь немного надо — лишь представить, что это твоя дочка, твое дитя! Тогда бы не сводила. Тогда дрючком бы его, негодяя! Дрючком!.. Только они не хотят понимать этого, ублажая своих сыночков, заботясь о их радостях. До остального им дела нет. Пусть те, другие матери потом с ума сходят, несут на себе позор дочерей своих неразумных... Но мы-то представляем, что это такое! Кроме сынов, и дочку имеем!
— Я не к тому, Сережа, — обиженно отозвалась Анастасия Харлампиевна. — Это теперь и учеба ее пропадет. Без мужа, с ребенком на руках...
Сергей Тимофеевич поднялся:
— Пойду, Настенька. Может быть, уже немного поостыл. Что ж теперь сердце рвать? Поскольку такое случилось, надо решать по-человечески. Буду просить Пантелея отдать нам дочку в невестки... Слышишь ты?! — повысил, он голос, обернувшись к комнате, где затаился Олег, и без того не пропустивший в разговоре родителей ни слова. — Подумай, для чего живешь? Теперь уже некогда откладывать это на потом... — И тяжко вздохнул — Не знаю только, с какими глазами идти...
— Идем вместе, Сережа, — засобиралась Анастасия Харлампиевна. — Посидим с Пантелеем Харитоновичем, Власьевной, поговорим, рассудим... Теперь, верно, сердце — не помощник. Разумом надо...
...Пташка не открыл им дверь. И они ушли в сумрак октябрьского вечера — еще не очень свежего, как бывает в Донбассе. Вдали, над заводом, беззвучными зарницами взметались красные сполохи и в них клубились кровавой подкраски паровые облака. Но здесь, в поселке, уличные фонари золотили полуоблетевшие клены, и сочной зеленью отсвечивали пирамидальные тополя. Громады домов светилась окнами, будто столпившиеся в гавани корабли. Со стороны кинотеатра доносились музыка, веселый говор, смех... Они обходили людные улицы. Молчали...
27
Разве удержится такое в тайне. Сначала на батарее, а потом и но всему заводу разнеслась весть: Пантелей Пташка потребовал у Шумкова перевести его на соседнюю батарею. При этом он якобы сказал: «Глаза бы мои не видели это пыжовское разбойное отродье». Конечно, случись подобное между малоизвестными, оно так и осталось бы незамеченным, никого особенно не тронуло, кроме участников конфликта. Но ведь Пташка и Пыжов все время на виду. И по жизни шли бок о бок. связанные еще фронтовой, кровью скрепленной дружбой. И их портреты на заводской доске Почета — рядом. Все это знают, и вдруг — разрыв!.. Шумков пытался его урезонить — очень уж, мол, слаженная у них смена, и, когда они работают, у него, Шумкова, голова не болит. Па это Пташка ответил: «Не переведешь — уйду вовсе к чертовой матери!»
Так оно пошло по заводу, перекинулось в городок, вызывая всеобщее удивление и различные толки. Ничего Пташка не сказал и директору, а у Павла Павловича хватило такта не допытываться. Он искренне пожалел, что так случилось, и разрешил перевести Пантелея Харитоновича на третью батарею. Пташка и смену другую выбрал, чтобы даже в трамвае не встречаться с бывшим другом. Ходил он чернее ночи, но как человек, уверенный в своей правоте, чего никак нельзя было сказать о Пыжове. Сергея Тимофеевича гнуло к земле, и при встрече с людьми он прятал глаза. Об этом тоже говорили. И делали выводы не в пользу Пыжова, считая его первопричиной столь неожиданного жестокого разрыва. У него тоже был разговор с Павлом Павловичем. Только и Сергей Тимофеевич умолчал об истинной причине того, что произошло. Говорить о том, что сын испортил Пантелееву дочку, — невелика радость. И Сергей Тимофеевич лишь подтвердил Пташкииу правоту: «Очень я виноват перед Пантелеем. Вправе он и презирать, и ненавидеть...»
Как-то в самом начале смены, подав коксоприемный вагон под камеру, Анька Сбежнева весело проговорила: «А все же ты. Тимофеич, оказался прав: обставили Пташку с его дочкой. — Ее смех в динамике прозвучал особенно неприятно. — Видать, у тебя парень не промах — такую ягодку склевал». И он, не совладев с собой, рявкнул: «Заткнись!» Но Анька — не робкого десятка: «А что? — продолжала с такой же игривостью. — Наверное, кину тебя обхаживать да за твоего удальца примусь!» На что он уже сдержанней ответил: «Ты, Маркеловна, шутки шути, но знай меру. Не то ноги повыдергиваю откуда растут...»