— Кобель шелудивый тебе родич! — закричал Пташка, багровея. — Помощнички объявились! Грабители! Разбойники!
— Ну, покричи... Выкричись... Я же понимаю...
Смена шла с работы, и многие поспешили к ним поближе послушать, посмотреть, как схлестнулись бывшие товарищи.
— Сам растил, сам и в люди выведу! — вовсю разошелся Пантелей Харитонович. — «Обошли Пантелея с дочкой...» Как бы не так! То прегрешение Маркелово — Анька — зубы скалит. Думаете, надушил девку, и все? А вот — выкуси! — поднес кукиш к лицу Сергея Тимофеевича. — Станет Светка врачом — не чета твоему подонку!
— Ребенок ведь у них...
— Не будет ребенка! — загремел Пантелей. — Не допущу.
— Так можно и дочку загубить, — проронил Сергей Тимофеевич. — Подумай...
— Загубить?! — Пташка задохнулся от возмущения. — Вот, оно, иудино лицемерие! Смотрите, — обратился к столпившимся возле них заводчанам, — радетель нашелся, доброхот!.. Но знаю я тебя, Пыжов. И знать не желаю, не то что родичаться.
Теснились в голове Сергея Тимофеевича злые слова, грудь полнилась готовым вырваться криком... Но задушил он в себе этот крик, не бросил обидных слов в лицо Пантелею, не сказал о его тупой жестокости, о том, что уж лучше бы тогда оставил на верную гибель, чем сейчас попрекать и измываться, что из-за упрямства и глупости может действительно исковеркать жизнь , дочери, сделать ее калекой — навсегда лишить радости материнства. И даже предельно грубое, однако прижившееся в народе: «Сучка не захочет — кобель не вскочит» вертелось на языке и готово было сорваться, чтобы отрезвить Пантелея, напомнить, что и от его дочери зависело многое, если не все... Только не мог этого сказать Сергей Тимофеевич, щадя не так Пантелея, как Свету. Не мог, если бы даже и заставлял себя, потому что в нем продолжала жить его мать, принесшая в скаженный пыжовский род свою чуткость и мягкость. Сергей Тимофеевич лишь сожалеюще, с досадой посмотрел вслед Пантелею, направившемуся, к трамвайной остановке. Часть заводчан пошли за Пантелеем, некоторые еще задержались возле Сергея Тимофеевича. Он осмотрелся, огорченно сказал:
— Вот какая чертовщина, ребята.
И пошел в заводоуправление. В парткоме у Гольцова сидел Марьенко.
— Планировали, товарищ Пыжов, послать вас общественным обвинителем по делу Корякова, — заговорил Гольцев, — Да теперь...
— Самого впору привлекать к ответственности?
— Вот и хорошо, что пришли к правильному выводу, — сказал Гольцев. Укоризненно покачал головой. — Как же это понимать. Сергей Тимофеевич? У вас и жена — педагог. Допустить такое... Придется держать ответ перед коммунистами.
— За чем же остановка? — недобро сощурился Сергей Тимофеевич.
— Значит, не поняли, — проронил Гольцев. — А ведь после того, что произошло, надо подумать: можно ли вам оставаться в парткоме.
— Заодно освободить от руководства политшколой, — подсказал Сергей Тимофеевич.
— Не заводись, Тимофеич, — вмешался Марьенко. — Константин Александрович пока высказывает личное мнение.
— А что? Толковое мнение, — уже не смог сдержаться Сергей Тимофеевич. — Гавкает Пыжов на сто дворов, а до своего руки не доходят. Хоть время будет дома сидеть да воспитывать своих, кровных.
Это было далеко не лучшее, что мог сказать Сергей Тимофеевич. Но от обиды у него зашлось сердце и смешались мысли. Потом уж осознал правоту Гольцева: в парткоме теперь ему, может быть, действительно не место. Но это самое можно было и иначе высказать, не стегать по глазам. Подумал, что ведь у самого есть дети и еще не известно какими вырастут, если их отец, секретарь парткома, и днюет, и ночует на заводе. Не случится ли с ним самим вот такое, когда однажды скажут: «Вам не место на партийной работе — сын скомпрометировал вас». И Сергей Тимофеевич, покидая партком, корежась от обиды, вызывающе, нарочито, по-гагаевски, как уже не говорят в Крутом Яру за исключением, разве, Кондрата Юдина да других немногих еще задержавшихся на этом свете стариков, бросил:
— Покедова, Гукнете раба божьего, как оберетесь суд править...
Шел Сергей Тимофеевич к Гольцеву посоветоваться, что же ему теперь предпринимать, с какой стороны подойти к Пантелею, может быть, партком повлиял бы. А вышло по-глупому. Очевидно и он, Сергей Тимофеевич, неправильно повел себя. Так ведь до невозможности издергался. Жизни не рад!..
В последующие дни стало чуть легче: молва не столь категорично и всеобще осуждала его. Видно, разнесли очевидцы разговор с Пташкой.
И действительно, теперь многие уже не понимали Пташку, его отказ выдать дочку за сына Сергея Тимофеевича. Рассуждали по-житейски: «Коль стряслось такое, ну и поженили бы молодых да ранних паршивцев». Высказывались мнения, что Пантелей цену дочке набивает, а чего, мол, набивать, коль уже с «икрой». А то просто разводили руками, дивясь Пантелеевому неразумному, с их точки зрения, упрямству.