Батальон окапывался. Тяжело после многокилометрового перехода рыть саперной лопаткой неподатливую землю. Анатолию вовсе не хочется здесь задерживаться. Душа горит, рвется вперед, туда, где засели фашисты.
— А ты долби, сынок, долби. Неча ворон ловить, — сказал ему пожилой ефрейтор, уже по пояс вошедший в землю.
— Успеется, Митрич, — отозвался Анатолий. — Небось, надолго застряли.
Митрича Анатолий держится с самого начала своей службы. А попал он вместе с некоторыми мобилизованными крутоярцами в воинскую часть, освободившую Алеевку и двинувшуюся к Днепру. С тех пор и припал сердцем к этому рыжеусому донскому казаку — немногословному, угрюмому. Может быть, потому, что только этот ефрейтор поддержал его, когда он хотел прикончить начальника депо нациста Отто, отправившего Виту в Германию. Тогда Анатолия оттащили, не позволили свершить справедливое возмездие. И лишь Митрич твердил: «Зря, други. Зря придержали парня — не дали сердцу излиться».
Позже увидел Анатолий, каков в бою Митрич — злой, беспощадный. Потом уж узнал: сожгли гитлеровцы, разутюжили танками его тихую степную станицу, расстреляли жену, двоих сыновей-подростков, а старшую дочь так же, как Виту, угнали на фашистскую каторгу.
— Надолго, говорю, застряли, — недовольно повторил Анатолий.
— Надолго ли, нет — то, сынок, другая статья, сюда не касаема. Ты гляди в корень. На войне что главное для солдата? Не дать себя убить.
— Ничего себе «корень», — отозвался Анатолий. — Если каждый начнет от смерти бегать...
— Эк, молодо-зелено, — не прекращая работы, невозмутимо прервал его Митрич. — Красно гутаришь. А что же получится, ежли фрицы всех перебьют? Негоже. Воевать их некому будет. — Он кинул еще лопату земли, тут же перегнулся из своего полу-окопа, освободил присыпанного жучка. — Хучь и малая козявка, а жить, небось, хочешь, — проговорил с неожиданной для Анатолия ворчливой нежностью. — Уноси ноги. — И к Анатолию: — Так-то, сынок. Я эту премудрость в Сталинграде постиг. Если б не зарывались в землю... То ж держись к ней поближе. Она, голуба, и кормилица, она и заступница.
Справа буравил для себя щель Илларион Чухно, раньше других справился. Огрубел он, силой налился. Верно военком сказал, когда Илларион больным себя выдавал при мобилизации: «Не будет крыши над головой — быстро задубеешь». Солнце, ветер согнали погребную бледность — шутка ли, почти два года просидеть в погребе, прячась от немцев! Вот только не выжгло, не выветрило из его души заячью трусость. Так и норовит у товарищей за спинами остаться.
Анатолий недобро покосился в его сторону и нехотя взялся за лопату.
Кое-кто спустился к воде, чтобы заняться постирушками. За ними потянулись другие: смыть походную грязь, копоть, соль, прополоскать пропитавшиеся потом портянки, понежить в освежающих струях натруженные ноги.
С угрожающим клекотом прилетел снаряд, врезался в береговой откос, взорвался, оставив еще одну оспину на скорбном лике земли. За ним — второй, третий... Разноголосо засвистели осколки. Солдаты кинулись в укрытия. Анатолий беспомощно оглянулся — и На штык не успел углубиться.
— Схоронись! — сердито крикнул Чухно. — Еще накроют из-за твоей Дурости.
А с другой стороны обеспокоенно звал Митрич:
— Эк, незадача! Дуй ко мне, сынок!
У него в окопе Анатолий тяжело перевел дух, опасливо посмотрел вверх, прислушался к грозному шелесту снарядов.
— Небось, жарко? — поддел Митрич.
— Садит — спасу нет.
— А нам хоч бы что. — Митрич не спеша свернул самокрутку, протянул Анатолию кисет. — Закуривай... Самое время табачком побаловать.
— Да уж носа не высунешь. Осколки так и снуют.
— Вот и постигай, — невозмутимо продолжал Митрич. — Он, снаряд, без понятнее: кинули — летит. А ты гляди, как увернуться.
— Зря погибать неохота, — согласился Анатолий.
— Разве в том дело: охота ли, нет? Нельзя нам погибать, сынок, — с мрачным упрямством вел свое Митрич. — Пока не сничтожим фашистов — нельзя.
— Что ж наши молчат?
— Знать, не резон отзываться.
— Може, не успели подтянуть?
— То ты зря, пыхнув табачным дымом, веско проговорил Митрич. — Не сорок первый год...
— Ну и заткнули бы им глотку.
Митрич покосился на Анатолия, спрятал скупую улыбку в усах.