Да, старожилы Крутого Яра, Алеевки только и говорили в эти дни о Гришке Пыжове, его злодеяниях, вспоминали годы оккупации, погибших односельчан, — всех поименно, — лежащих теперь в братской могиле. Жалели, что так поздно нашла преступника кара, и радовались, что все же свершилась эта кара. Кондрат Юдин повторил когда-то давно сказанное, но уже как о покойнике: «Лют был Авдеев вышкребок...» Поговорили о нем, и предали забвению.
А весна расширяла фронт работ. Жизнь полнилась новыми делами и событиями. Торжественно отпраздновали заводчане столетие Ильича. И вскоре вновь собрались в своем Дворце — большую группу коксохимиков награждали юбилейными ленинскими медалями.
Один за другим поднимались награжденные на сцену. Секретарь райкома Каширин с какой-то особой торжественностью называл фамилии, имена и отчества тех, кто удостоен высокой награды, поздравлял, пожимал руки. Вот и Пташка уже спускается со сцены. А очередным но алфавиту назван Пыжов Сергей Тимофеевич...
Они встретились в проходе между сценой и первым рядом стульев зрительного зала, замешкались, подавшись в одну и ту же сторону, затем — в другую, ну точно, как бывает на улице, когда надо кому-то просто постоять на месте, чтобы разойтись. А они остановились оба. В зале стало тихо и тревожно... Потом сидевшие неподалеку от них в первом ряду, рассказывали, будто Сергей Тимофеевич сказал: «Переплелись, сват, наши дороги — не разминуться...» Это те, ближние, слышали, а все остальные лишь видели, как они замерли друг против друга и вдруг... обнялись. Тогда грохнули аплодисменты и зала, и президиума. Да еще Чугурин выкрикнул:
— Давно бы так, старые петухи!
Прокатилась новая волна аплодисментов, и расцвели улыбками лица, потому что здесь все были свои, заводские, и всем хотелось, чтобы добро и счастье всегда сопутствовали этим двум породнившимся рабочим семьям...
ВМЕСТО ЭПИЛОГА
Весело бежал трамвай, позванивал, постукивал на стыках рельсов. А на проплывающий мир, раздавив нос о стекло, во все глаза смотрел малец, временами спрашивал: «А это со, деда?..» Или комментировал увиденное: «Ого, какая масына плодымососила...» И, не оглядываясь, теребил деда ручонкой за пиджак.
— Где твой нос, Тимофей! — строго спросил Сергей Тимофеевич. — Опять — в стекле?!
Внук обернулся к нему:
— Деда, ты зе не понимаес — так виднее.
— Вот я тебе задам, — проворчал Сергей Тимофеевич. Достал платочек, вытер внуку лицо: — Уже не нос, а грязная пуговка.
Рядом сидел Марьенко, качнул головой, чуть ли не с завистью проронил:
— Ну и цепкий же твой род, Тимофеевич. Вон какой шустрый малый — через все кордоны в жизнь пробился.
— Пыжовы — такие, — пряча улыбку, отозвался Сергей Тимофеевич. — Гагаи. От двух народов силу взяли.
— А это, значит, с пупенков дорогу на завод показываешь?
— Так оно верней.
— А мы на заводе огонь смотлели, — вмешался Тимка в разговор.
— Будет тебе, Тимофей, хвастать, — сделал ему замечание Сергей Тимофеевич. — Не люблю хвастунов и задавак.
Они вышли на предпоследней остановке и двинулись по степной дороге в сторону от завода. Малыш топал рядом с дедом, распевал: «А я иглаю на галмоске...»
Побежал за бабочкой — не догнал.
Вспугнул кузнечика и начал за ним охотиться...
А Сергей Тимофеевич шел не торопясь, вдыхая полной грудью ароматы летней степи. Поднялся на взгорок, вовсе не подозревая, что именно отсюда когда-то обозревали бескрайние и пустынные ковыльно-типчаковые просторы всадники, преследовавшие его далекого пращура. Поджидая внука, Сергей Тимофеевич огляделся и не мог оторвать глаз от открывшейся перед ним красоты. Рядом и дальше на юг простирались возделанные поля, по которым зашагали вдаль стальные опоры высоковольтки; невдалеке, над поливными огородами, в струях дождевальных установок играли, переливались радуги; вот их завод громадится строгими очертаниями, к нему и от него по шоссейке бегут и бегут, торопятся автомашины; в зелени скрывается старый одноэтажный поселок, возле вокзала высятся осокори, посаженные еще в конце минувшего века, когда строили здесь железную дорогу; как на ладони виден новый многоэтажный белокаменный городок, в котором он, Сергей Тимофеевич Пыжов, теперь живет с семьей; вон и красно-желтый, словно игрушечный, трамвайчик мелькнул в зелени; почти по линии горизонта, беззвучно, как в немом кино, электровоз катил длинный состав, а за ним в знойной дымке синели терриконы горловских шахт... И над всем этим обетованным миром распростерся голубой купол, расписанный молочно-белым следом, оставленным сверхзвуковым самолетом, серебристой иглой вонзившимся в небо.