Митрич, очевидно, понял. Поддел ботинком поверженного врага, перевернул лицом вниз, сказал:
— Ничего, сынок. Не ты его звал сюда. А сничтожать их, гадов, всех надо. Жалеть нечего.
— Приготовиться! — прокатилось по траншеям. — Без команды не стрелять!
Все ближе, ближе цепи противника. Как их много — здоровых, пьяных, с автоматами, прижатыми к бедрам. А против них — наполовину обезлюдевший батальон, смертельно уставшие бойцы. Они затаились. Выжидают. Им надо удержаться. Назад дороги нет. Назад — ни шагу.
А по Днепру шли плоты, ладьи, баркасы с подкреплением. В небе барражировали краснозвездные истребители. Саперы наводили понтонную переправу. Из тылов к ней двигалось танковое соединение... Все это создавало впечатляющую картину готовящегося прорыва. И бойцы, выдвинутые на передовой рубеж, были уверены, что овладели плацдармом, с которого начнется освобождение Правобережья.
Первыми нанесли удар минометчики, плотным и частым огнем смешав ряды атакующих, многих из них пригвоздив к земле. Но остальные продолжали двигаться. В этом движении уже не было прежней уверенности. И все же пьяная слепая сила вела их вперед.
Анатолий рывком поставил автомат на боевой взвод, нетерпеливо повел стволом, оглянулся на Митрича, почувствовав на своем плече его руку.
— У тебя, сынок, глаза зорче, — заговорил Митрич. — Выцеди-ка для начала во-он того, верткого. Видишь?
Анатолий кивнул.
— Вот и держи его на примете. Да не поспешай — патроны понапрасну не жги. А я к офицерику приспособлюсь. Уж больно важен — что кочет, обхаживающий куру.
— Може, и мне при-и-советуешь, Ми-и-трич? — обозвался Кирюшка. Рваная губа дернулась в улыбке, а взгляд оставался настороженным, цепким. Левая рука его перевязана — задела пуля, когда врывался в траншею. Остался Кирюшка в строю, не согласился эвакуироваться вместе с другими ранеными. Теперь смотрел на приближающихся гитлеровцев и, заметнее обычного заикаясь, говорил: — Выбор бо-ольшой. Гла-а-за ра-а-збега-ются.
— Секи, Кирюша, всех подряд! — вслед за командой открыть огонь, крикнул Митрич, прикладываясь к автомату.
...Суровая необходимость заранее определила им трагическую роль. Такова уж была их судьба. И они падали, сраженные, не зная, что жертвуют собой для того, чтобы своей смертью убедить врага, будто именно здесь ему грозит опасность, а своим бессмертием — заставить его спешно перебросить сюда главные силы. Они выполняли приказ, вызывая все больший и больший огонь на себя.
8
Клеть качнулась и провалилась в темноту. У Фроси зашлось сердце, как и во время первого спуска в шахту, снова возник страх. Тогда она вскрикнула, почувствовав, как площадка, на которой стоит, стремительно уходит из-под ног, и невольно схватилась за кого-то из своих новых подруг. Теперь же лишь тревожно прислушивается к непонятным шумам: потрескиванию, поскрипыванию, временами раздающемуся металлическому лязгу, и ждет, когда прекратится это жуткое падение во мрак. Трудно привыкает Фрося к своему новому положению. А уже месяц в Углегорске на шахте «Великан». Приехала — только восстановили копер, подъемник и воду откачали. Уже при ней вывозили грязь. Две недели шахтерские жены расчищали выработки, прихорашивали свою кормилицу. Тек временем реставрировали вентиляционный ствол. И ожила шахта, схватив свежего ветерка.
Это так говорили шахтерки. Фрося, оказавшись в совершенно незнакомой обстановке, еще ничего не понимала. Это сейчас несколько освоилась. И шахта преобразилась. А первый спуск под землю и первое ощущение, наверное, никогда не забудутся. Она едва не задохнулась от затхлой вони гниющей древесины, серного духа с примесью аммиака. Под ногами хлюпала черная жижа. Сверху будто давил на плечи низкий, сочащийся влагой свод. В тусклом свете шахтерских лампочек отсвечивали покрытые слизью стены.
Первым желанием Фроси было броситься назад, подняться на простор — к свету, к людям... Но опустевшая клеть поползла вверх, втянулась в темный проем ствола, скрылась с глаз.
Фрося онемела. Вокруг нее безмолвные женщины казались тенями давно ушедших жизней, бессменными стражами этого мертвого, заброшенного, позабытого всеми мира.
Из оцепенения ее вывел голос бригадирши — бойкой молодицы в старой, видавшей виды брезентовой куртке и таких же не по росту больших штанах: «Чого зажурылысь, дивчата?! Бэриться-но за лопаты. Звидсы и почнэмо!» На ногах у нее были резиновые сапоги, а поверх платка надета фибровая каска. Такие же каски прикрывали головы еще нескольких женщин, в чьих семьях сохранились они с довоенного времени. Остальные одеты кто во что горазд. Со всего поселка снесли на шахту оставшиеся после мужей и сынов робы, фуфайки, резиновые сапоги, горняцкие постолы, лампочки — все, что могло сослужить службу. Вот и на ней, Фросе, одежда с чужого плеча — ношеная-переношеная. Да ведь лучшего сюда и не надо.