Однако сравнение говорило не в ее пользу. Она не догадывалась, что это бунтует, не хочет примириться с теснотой и теменью подземелья ее привыкшая к простору, напоенная вольными ветрами, обласканная солнцем душа степнячки. И мысленно корила себя.
Фрося все время присматривается к шахтеркам. Они чем-то напоминают крутоярских баб — напористых, крикливых. Только у этих больше суровости, лихой, отчаянной удали, какой-то колчедановой крепости в характерах.
Рубит Фрося уголь. То на коленях пристроится, то на боку — не выпрямиться в забое, не стать во весь рост. Тяжелее стал обушок, а все же — рубит. Не может она уступить напарницам по бригаде. Их рабочие места — выше. Мимо Фроси по качающимся рештакам плывет и плывет добытый ими антрацит.
Нельзя сказать, чтобы Фросе нравилась эта трудная мускульная работа. Нет в ней красоты и праздничности. «Надо» — единственное ей оправдание. Надо возродить Донбасс из пепла и руин, вернуть ему былую славу всесоюзной кочегарки. Стране нужно топливо. Надо вдохнуть новую жизнь в мертвые шахты. Для оснащения их механизмами потребуется не один год. А уголь нужен сейчас, немедленно. Чем больше его будет добыто, тем лучше. Этого требует война. И если мужчины воюют — их заменят женщины. Потому и спустилась под землю комсомолка Нина Кузьменко на Горловской шахте имени Калинина. Тогда же забойщиком стала Мария Гришутина на шахте № 19—20. Сообщение об этом попало на глаза Фросе, когда пришлось искать новую дорогу в жизни. Так она оказалась в Углегорске. А с нею — и местные, и приехавшие из освобожденных областей Украины. Их учили горняцкой премудрости старые шахтеры. И долбят нежные женские руки неподатливую угольную твердь.
Работает Фрося, стиснув зубы, упрямо не поддается усталости. Нет у нее ни любимого, ни детей, ни домашнего очага. Все забрала война, ограбила, опустошила душу. Только не сломила, нет. Не такая она, чтобы согнуться под тяжестью бед. Твердости ей не занимать еще с поры рабочей юности, когда секло дождем и снегом, жгло морозом и летним зноем в путевой бригаде. Тогда бабушка Марфа сокрушалась: «Девичье ли дело таскать рельсы и шпалы». А ничего — выстояла. И сейчас не дрогнет.
Конечно, горами приятнее встречать и провожать поезда. Есть в этом что-то необъяснимо волнующее, словно душу наполняет светлая радость, подернутая тихой грустью. Фрося на себе испытала это чувство. Так было когда-то, еще до знакомства с Андреем.
«Андрей, Андрей... Как же ты не уберегся? Не помогли твои волшебные слова». В памяти всплыло: «Тут уж кто кого первый захватит». В голове зароились подробности их жизни: встреча у Тимофея, ухаживание, свадьба тысячи милых сердцу мелочей. Фрося снова была наедине с ним, своим мужем. Он присутствовал здесь, в каменном мешке, рядом с ней — сильный, смелый, веселый, добрый, ласковый.
«Видишь, какая у меня работа, мысленно обращалась к нему. Снова перебросила отбитый антрацит на рештак, и он, смешавшись с тем, добытым ее подругами, поплыл вниз, к откаточному штреку. — Посмотри, — продолжала Фрося разговор с Андреем. — Л\не уже ни капельки не страшно. И не так тяжело, как в первые дни. А сейчас даже будто крылья выросли. Вот ведь слабая я. А голь покоряется моему обушку. И не могу назвать, что на душе: то ли радость, то ли гордость... Ты только не смейся. Правду говорю. Смотри, прошла уже сколько! Тысячелетиями прессовался пласт. Вон какой каменный стал. Не дается. А я по кливажу иду, по струе и пересиливаю его. Это меня Оксана научила новая подружка. Она до войны, пока электровозы пришли, откатчицей здесь работала. Платовыми еще держали женщин. А так уже не пускали под землю. На поверхности, пожалуйста, — машинистами подъема, ламповщицами, выборщицами породы, уборщицами в нарядной, в бане... Это сейчас, Андрюша, беда заставила. Нужно так. У Оксаны трое детишек, а пошла в шахту. Ты ведь и сам никогда не отступал, если нужно. Помнишь, как вы водили скоростные тяжеловесы? Я помню. И радость твою не могу забыть. Ты тогда был очень счастлив наперекор предельщикам открыли большой клапан. Сейчас что-то подобное ширится у меня в груди. Он, пласт, упирается, а и его крошу! Он вот как вымучил, измазал, черной пылью припорошил. Ну и пусть! Все равно мой верх! Да и перед кем мне прихорашиваться, для кого беречь силу и красоту? Никто мне, кроме тебя, не нужен. Понимаешь?!»
— Э, дивчыно, щось ты далэко пишла, — услышала Фрося. — Оглядатысь трэба.
Фрося обернулась на голос Оксаны.
— Нарубала добрдчэ. А про еэбэ нэ подбала, про свою бэзпэку. Кыдай обушок та бэры сокыру.
Только теперь Фрося увидела действительно увлеклась, забыла крепить забой По правде говоря, ей не очень верится, что вот эти вовсе не толстые сосновые кругляки способны удержать такую громадную тяжесть. Однако, как ни странно, именно они подпирают своды всех выработок. Потрескивают, кряхтят, но не дают им обрушиваться.