— Так они почти все под соломой.
— Тогда — на голубую трубу держите. У одного председателя такая труба.
Усаживаясь в бобик, Одинцов уже знал, какое обвинение предъявит Круковцу. Весь район бедствует, а он, председатель колхоза, член партии, как закоренелый собственник утаивает от товарищей свой опыт. Хочет вознестись над всеми! В героях походить!..
Еще издали Одинцов увидел возле хаты с голубой трубой скопление людей. Подумал: «Драка? Пьяная свадьба?» Но вскоре убедился, что это не так. Бабы, старики, мальчишки, несколько инвалидов молча смотрели во двор. Оттуда неслись крики: «Не дам! Не дам! Как в зиму без крыши?! Пропадем ведь!» Жена Круковца вцепилась в мужа, оттаскивала от лестницы, приставленной к хате. Круковец оборачивался к ней, отпихивал. «В окопах не пропадают, а ты в хате пропадешь?»
У двери испуганно жались их дети — девочка и двое мальчишек. «Лучше сразу пореши всех! — исступленно кричала их мать, — Тебе скотина дороже!..» Успела повиснуть на муже, стащить с лестницы. Тогда он — страшный в своем гневе — наотмашь культей сбил ее с ног. И она осталась на снегу. Лишь приподнялась, села, оглушенная. А он уже был на стрихе — без шапки, в распахнутом ватнике. Ветер трепал его покрытые вечной изморозью волосы, набрасывал их на лицо, закрывая единственный, горящий лихорадочным пламенем глаз. Круковец с трудом приподнял туго перевитый гребень, опрокинул его вниз. С каким-то яростным упрямством стал снимать солому. Под верхним, потемневшим от времени слоем проглянуло червонное золото плотно слежавшихся стеблей. И словно новые силы влились в Круковца. Разбушевалась желтая метелица. Вдруг оголились верхушки изогнутых жердей, выткнулись, как ребра из живого тела. Все замерли.
Одинцов почувствовал, как на нем дыбится волос. Его сковал страх перед этим человеком, его убежденностью, правдой. «Бежать, бежать», — панически пронеслось в голове.
Он уже не видел, как необыкновенно преобразилась жена Круковца, какая любовь и гордость засветились в наполненных слезами глазах, когда подняла их на мужа. Не слышал ее срывающегося, все более крепнущего голоса: «Так, Захарушка! Хоть горькой радостью потешь вольную душу! Им, паразитам, клуни жаль раскрывать. Ну и пусть! Как-нибудь переживем, соколик! Зато человек ты, Захарушка! Отчаянный мой!.. — И к тем — застывшим у двора, — не тая злой насмешки: — Чего зенки таращите, рты поразевали?! Готового ждете? Коли нет духу взлететь над собой, подсобили бы председателю рушить свое гнездо!..»
Не знал Одинцов, что мужики силой стащили Круковца вниз, накрыли разобранное им. Потом продолжили столь необычным образом прерванное заседание правления. На сей раз решили согласиться с председателем — брать солому с клунь. Установили очередность, исключив дворы, в которые пришли похоронки.
Торопил Одинцов шофера, словно спасался от погони. Перед глазами, как гневная совесть, возвышался посреди соломенной вьюги искалеченный солдат — дерзкий, непокорный, окрыленный великой любовью.
14
Возвратилась из эвакуации жена Дмитрия Саввича. Провожал с ней двоих сыновей. Встретил — одного. Знал. Был готов к этому. А все ждал, что выйдет из вагона и старший — Вадик. Жена кинулась ему на грудь, забилась в беззвучном плаче. Он гладил ей голову, повторяя приглушенно, не узнавая своего голоса:
— Успокойся, Валя. Успокойся...
И чувствовал, как слабеют ноги, как перехватывает горло. Он еще не привык к потере. А жена снова слышала клекот вражеского самолета, напавшего на беззащитный эшелон, видела своего мальчика — окровавленного, сникшего, обезумев, целовала и целовала его холодные ручонки, покрывающееся восковой бледностью личико, словно хотела согреть, вдохнуть в него свое тепло, свою жизнь... И на нее с прежней слепою жестокостью обрушилась уже однажды пережитая боль.
— Митя! Митенька! — заголосила навзрыд. Теперь было кому пожаловаться, к кому прислониться, с кем разделить безысходное горе. — Нет Вадика! Не сберегла нашего мальчика!
Ему самому уже не хватало твердости. Бережно поддерживая жену, говорил, не найдя ничего иного:
— Валюша. Родная. Успокойся. Слезами горю не поможешь. — Ей надо было выплакаться, излить горечь, дать разрядку нервам. А он, потрясенный взрывом материнского горя, растерянно твердил: — Ну что же теперь плакать, милая? Себя пожалей. Нам еще Славку растить...
Так они встретились — на два с лишним года потерявшие друг друга. И не была их встреча праздником. Первое радостное мгновение тотчас затмилось зловещей тенью войны.