— Чо, небось, завидно?.. То-то, брат. Довольно ходить. Будем ездить.
А Сережка не мог вымолвить слова. Потрясенный, смотрел, как Василия усаживали на тележку: у него совсем не было ног.
«Так вот что значил тот задушенный стон в ночи!» — подумал Сережка.
Василий осторожно катил к двери, где стояли два мальца в накинутых поверх фуфаек больничных халатах. Лет по тринадцать — не больше. Бледные, с голодным блеском в глазах, не по-детски серьезные, они критически присматривались к тележке.
— Ну, Муса, кажется, нашли причину, — удовлетворенно проговорил белявый. — Теперь не будет запрокидываться на спину. А всего-то — колеса дальше отнесли.
— Да, да, Даниил, — закивал его скуластый товарищ. — Первый раз мало-мало промашку давал.
Даниил наклонился к подъехавшему Василию, пристегнул культи брезентовой лямкой, сказал:
— Видишь, приделали. Катится-то теперь вон как! На шариках... И рукам легче.
— Приспособлюсь, — отозвался Василий. — Спасибо вам, парнишки, за транспорт.
— Чего там, — надевая шапку, сдержанно ответил Даниил, — Езди.
Заторопился и его друг.
— Выздоравливайте.
— Мои ж вы галченята, — вмешалась няня, — Ходимтэ хоч нагодую вас.
Ребята нерешительно замешкались, взглянули друг на друга. И тогда Муса сказал:
— Мастер мало-мало время давал.
— На работу нам надо, — подтвердил Даниил.
Няня вздохнула, покачала головой.
— Ох и лыха годына выпала вам, диточкы. Бач, яки кволн. Ходимтэ на кухню. — Она решительно увлекла их за собой. — Пидождэ ваш майстэр. Пидождэ...
Наташа положила руку на плечо Василия, заглянула ему в глаза.
— Ляжешь в постель или будешь... привыкать?
— А чо! — задиристо ответил Василий. Постучал деревяшками, которыми придется отталкиваться. — Отлежал свое. Теперь за мной не угонитесь.
Он тронул с места, покатил к Нодару. Но, очевидно, не рассчитал наката и едва не напоролся грудью на койку. Нодар своевременно придержал его, начал выговаривать:
— Тормозить надо, Васо. Не то не сносить головы.
— Ни-ч-чо!
У Наташи покраснел кончик носа, задергались реснички. Она закрыла лицо руками и выбежала из палаты. А Василий, оттолкнувшись, покатил вдоль выстроившихся в ряд коек к противоположной стене. Оттуда — назад.
«Какую же это надо иметь силу духа, чтоб вот так!..» Мысли Сережки, наблюдавшего за Василием, прервал недовольный голос Гребешкова: «Разъездился. Наделал шелеста, хоть святых выноси... Катил бы в коридор». А память подсказала Сережке вчерашнее: «Мало он тебя покарал...». Тогда Сергей не придал этим словам значения. Тогда не знал, что с Василием. Но ведь Гребешкову было известно! И у него повернулся язык!..
Сережка онемел от гнева. Какая-то необузданная сила подняла его. Оказавшийся в руках костыль обрушился на Гребешкова. Тот вскрикнул и побежал к двери, поддерживая подштанники. Сережка рванулся вслед. Его пронзила невыносимая боль. Она ворвалась в него яркой, слепящей вспышкой. И уже ничего не видя, ничего не чувствуя, Сережка повалился на пол.
* * *
В окна палаты глядел иззябший, исхлестанный дождем сентябрьский день. Совсем рядом, за мокрыми стеклами, облетающая осина покорно роняла лист. Дальше виднелось лишь хмурое, застывшее небо, напоровшееся на острые пики еловых вершин, словно истекающее слезами.
Урал... Когда-то Сережка мечтал махнуть сюда. Теперь — привезли. Видать, суровый край. Дома в эту пору еще лето...
Его взгляд снова задержался на продрогших ветвях осины, но думал он совсем об ином. Вот ведь как может быть. Ребята говорят, будто двое суток отхаживали его врачи. Ему же и сейчас не верится. Кажется — соснул, да и всех делов-то. Правда, не принес этот сон бодрости. Слабость такая, что и рукой трудно пошевелить. Какая-то необъяснимая тоска заползла в душу и гнетет, гложет. А тут еще Нодар потихоньку запел — жалобно, тягуче. Слов Сережка не понимает. Только уж больно печальная песня. И этот дождь... И эта свинцовая тяжесть неба... Сергею вдруг пришло в голову, что Нодар на этом Урале, должно быть, чувствует себя и вовсе неуютно. Не хватает ему тепла, солнца. Небось, тоскует по своей Грузии. Это Василию все нипочем. Северянин...
Сережка словно споткнулся, ощутил неловкость. Ведь он-то знает: это далеко не так. Василия терзает своя боль. И оттого, что спрятал ее от людей, она не стала легче. В этом он, Сергей, убедился, случайно подсмотрев ее беспощадную хватку. У нее повадки ночного зверя: крадется черной тенью, таится до поры до времени и, когда человек остается один, хватает за горло... Вот и бегает Василий от одиночества, шутит, побасенки рассказывает. В компанию ходячих затесался. «Козла» забивает. Сейчас тоже куда-то укатил. Но не уйти, не спрятаться ему от этой боли, потому что носит ее Василий в себе, в своем войной обрубленном теле. Так разве не кощунство обижать и без того обездоленного человека?!