Едва прослышав об этом, Санька написал в Крутой Яр. Подумал, что если и нет своих дома — соседи ответят. Немало прошло времени. Уже освободили Днепропетровск, Киев. Бои перебросились на Правобережную Украину. И только тогда пришло письмо от матери. «Дорогой ты наш сыночек Саня! Во первых строках...» Мать сообщала, как пережили оккупацию. С радостью узнал Санька, что все в семье живы и здоровы. Волнуясь, вчитывался в материны каракули: «Много крови и горя принесли фашисты проклятые, злодеи нечестивые. Повесили Алексея Матющенка, его жену и сыночка ихнего, малого Яшеньку. Постреляли ребят молодых близко шестьдесят душ в карьере нашем. Тамо же убили Афоню Глазунова и других... Вчитель ваш Филипп Макарович служил немцам — полицией ведал по всему району. Гришка Пыжов у нас в Крутом Яру полицаем состоял. И тот начальник милиции, что когда-то отца арестовал, тоже прислуживал врагам. С ним отец поквитался. А вчитель тот и Гришка — сбегли... Зосима и других уцелевших, подросших за это время ребят, как только наши вступили, забрали в армию. Воюет Зосим в тех краях, где отец с врангелевцами воевал... Отца сейчас нет дома. При немцах люди выбрали его старостой. А на самом деле подпольщиком был. Руководил у них Дмитрий Саввич — доктор. Много они досаждали врагам. То отец сам тебе напишет. Сейчас всех их взяли на проверку. Такой, говорят, порядок». И сердечные приветы, и наказ нещадно бить проклятых фашистов, и тревога за него, Саньку, — все было в этом письме. В конце — после поцелуев и добрых пожеланий — снова, словно мать чувствовала Санькино беспокойство: «Об отце ничего плохого не думай».
А Саньку и в самом деле смутило вот это: «Люди выбрали его старостой». Ему, как и многим по эту сторону фронта, трудно было представить какую-то иную борьбу, кроме открытого столкновения с врагом. Подпольщики представлялись людьми, затаившимися в скрытых местах. Они покидают свои убежища лишь для того, чтобы нанести удар. После чего снова прячутся, до новой дерзкой вылазки. Но чтобы все время маячить у оккупантов на глазах... Более того — состоять у них на службе... И все же Санька ни минуты не сомневался в правдивости материного сообщения. Его мгновенное замешательство, очевидно, явилось следствием вот такого понимания подпольной борьбы. Конечно, он ведь не знает обстановки, условий работы на оккупированной территории. К тому же подпольем, несомненно, руководят партийные органы. Очевидно, так надо — иметь своих людей во вражеском стане...
Урок истории международных отношений близился к концу. Преподаватель рассказывал о Мюнхенском сговоре, о том, как правительства Чемберлена и Даладье развязали руки агрессору — предали Чехословакию, отдали ее Гитлеру.
В класс вошел дежурный офицер, пошептался с преподавателем. Тот отыскал глазами Саньку, сказал:
— Курсант Сбежнев — к начальнику училища.
* * *
С неделю потолкался Санька в запасном полку. Их вооружили, как следует быть, полным комплектом: автоматы, пулеметы ручные, станковые крупнокалиберные, противотанковые ружья, минометы — ротные, батальонные. Не то что в первые дни войны, когда винтовками да «максимами» отбивались. И боеприпасом снабдили в достаточном количестве: патроны, гранаты РГД, Ф-I, противотанковые мины. Можно просто с колес — в бой. Так оно, очевидно, и мыслится.
Саньку определили по его военной специальности — в роту ПТР. Бронебойщик — он всегда в цене. На одной из остановок в пути командир полка приказал провести стрельбы. Для солдата ведь очень важно быть уверенным в своем оружии. И Санька поближе познакомился с новым ружьецом. Первым же выстрелом, метров этак с пятидесяти, прожег торчащий из земли рельс.
Едет Санька на фронт, вспоминает недавние события. Он доволен, что так получилось, — сам этого хотел. Не ради красивого жеста писал тогда свой рапорт. И все же как-то неприятно на душе: просился — не пустили, а когда уже согласился с доводами начальника училища, по-настоящему взялся за учебу — отчислили.
Когда Санька доложил о своем прибытии, полковник пристально и как-то сожалеюще посмотрел на него, а потом не поднимал взгляд от стола. К Саньке обратился старший лейтенант, довольно свободно чувствовавший себя в кабинете начальника училища. Он сказал, что Санькин отец предал свой народ, служил у гитлеровцев старостой. «Неправда! — возразил Санька. — Старостой он действительно был. А служил — Родине». Старший лейтенант резко прервал его: «Ну, кому он служил, нам, очевидно, лучше знать...» Санька помнит, кар вздрогнул, словно его стеганули по лицу. Память воскресила давний разговор с отцом, его напутствия на проводах в армию, строчки материного письма... «Да-да, — услышал. — Вы вправе от него отказаться. Только при этом условии, конечно, учитывая фронтовые заслуги, еще можно вести речь о продолжений вашей учебы, курсант Сбежнев». И Санька завелся. «Это уж вы, товарищ старший лейтенант, отказывайтесь от родителей, если сомневаетесь в них. А я своим — верю. Мой отец за Советскую власть кровь проливал. Его Фрунзе знал!..» «Как разговариваете?!» — вскипел старший лейтенант. Санька не отвел глаза, спокойно возразил: «Когда мне предлагают совершить подлость, я не выбираю выражений».