— Был бы жив Харлампий, — заговорила, озлившись на свое бессилие, — небось, дал бы под хвост, приструнил. Вкинуть с отвергнутым мужем в темный чулан, гляди, и спаровалася б вновь.
— Чай не голуби, — засмеялась Нюшка, довольная тем, что вывела Пелагею из себя, причинила ей боль. О, сейчас она зла на весь мир. Сама не заметила, как стала завистливой, желчной. — То эту божескую птицу так сводят до пары, — продолжала въедливо. — Да еІЦе этаким манером крольчих к самцам подпускают.
— Ты мне не кажи, — запальчиво возразила Пелагея. — У нас на хуторе, я ишшо подростком была, богатеи девку для сына присватали. Красивая была Килина. Чернобровая. Статная. Коса — до колен. Только и того, что из бедной семьи, а с виду — царевна. Он же, Карпо, страшилишше: рыжий, оспой побит, кривой на один глаз, хром. Ни в какую не хотела за него выходить. Пригрозила руки на себя наложить. Улешшивали и так, и этак. Ничто не помогло. Тогда и заперли их одних в коморе[3].
— Изсильничал?!
— Нет. Того не было. Казали, будто попервах залилась слезами: «Не люб ты мне. Заради Христа откажись от меня. Не губи...» И он плачет: «Не про меня твоя красота, а нет сил отказаться. Не будет мне без тебя жизни. И батьку ослушаться не могу. А чтоб по справедливости — лучше уж я порешу себя...»
— Во как!.. Видать, справди любил. Видать, добрый человек, хоть и урод. Чем же оно кончилось? — заинтересовалась Нюшка.
— Ну, сидят под замком, оплакивают свою горькую долю. А темнота, она не зря со светом чередуется. При ясном дне того не увидишь, что открывается в потьме. Уродство, допрежь все собой затулявшее, сокрылось, и высветилась Килине душа Карпа... Пожалела его. Приласкала... И нашла свое шшастье. В мире, согласии нажили двенадцать детей!.. Эту же никто не неволил, сама мужа привела, и на тебе. Даже дитя не остановило. Указала от ворот поворот.
— Зараз в чулан не посадишь, — сожалеюще проговорила Нюшка. — Не то время. Зараз свободная любовь. Сами, не сиытавшись, сходятся. Сами расходятся. Не помог бы тебе Харлампий. Нет. Мы и при живом батьке ничего с Пипкой не могли поделать. Не уберегли. Коли б не нашестя...[4]
— Ишши причину, — махнув рукой, проронила Пелагея. — Глядеть, Нюша, надо было раньше, когда сладкие куски нодкладала так, что со рта валилось, да пуховики под боки стлала. Скороспелка получилась. Шибко рано разбедрилась.
Нюшка сердито хмыкнула.
— Чужую беду — рукой разведу... Ты уж краще за своей дочкой гляди, — продолжала как-то многозначительно. — Там шукай причины. А мы — от войны пострадавшие.
Вовсе изменилась Нюшка... Вздорной стала, злоязыкой. Ну что такое она, Пелагея, сказала? Только правду. И без всякого зла.
— Па виду, Нюша, живем, — примирительно заговорила Пелагея. Не такой у нее сегодня день, чтобы скандалить, — поминальный день. — Па людских глазах от рождения до смерти. На божьих — от крешшения и пока он, господь наш, призовет к себе. Что ж ты окрысилась? Людям ведомы наши дела. А создателю — и помыслы.
Вошла Пинка, занялась возле зеркала своим лицом. Внимательно рассмотрела его — заветренное, солнцем обожженное. Провела ладонью по стене и взявшийся мел перенесла на лоб, нос, подбородок, отчего ярче выделились пунцовые щеки. Она убрала лишнюю «пудру», послюнила палец и провела им по ресницам. Затем накусала губы, увлажнила их кончиком языка. Лениво выгнувшись, склонила голову в одну сторону, в другую, не отрывая глаз от своего отражения.
Черты лица ее были грубоваты и несколько пышные, не по летам формы. Но себе Нинка нравилась. Накинув на плечи косынку, снова завертелась перед зеркалом.
— Куды собираешься? — недовольно спросила Нюшка.
— У Феди увольнительная. В байрачек сходим.
— Доходишься, и этот кинет, горе ты мое. Сколько их за полгода уже было!
— И что вы, мамаша! Федя жениться хочет. С самой посевной ходит, как познакомились в поле.
— Все они жениться хотят, пока обхаживают. А ты не будь дурой. Не спеши ублажать.
— Мы уже узнавали: можно расписываться по красноармейской книжке. Теперь разрешение ему нужно от командира. Рапорт подал.
— Распишитесь, тогда и ходите себе в байрачек. Хоть к черту на рога! — вдруг вспылила Нюшка. — А зараз не смей!
Послышался свист. Нинка заторопилась, еще раз взглянула в зеркало, поправила завиток у виска.
— Во. Явился уже, — проворчала Нюшка. — Чуешь, Паша? Свистом, как собачонку, кличет. И она бежит... Не смей, кажу! — в гневе топнула ногой.