Обо всем написал Стефан, но так и не уточнил, в чем же заключается его новая работа. Или о ней было сказано в тех строчках, которые жирно вымараны военной цензурой? Неизвестность еще больше испугала Галину. Она терялась в догадках: «Неужели снова на фронт, но уже под немецкие пули?.. А может быть, перебрасывают в Германию?» — холодела от страха.
И вот — этот документ, оправдывающий любовь к иноплеменцу и плод этой любви — ее сына, утверждающей их В жизни. Светлая радость наполнила сердце Галины И это же сердце вдруг затрепетало, почуяв опасность, нависшую над любимым человеком.
Она стала солдаткой, как многие другие крутоярские женщины, как миллионы жен, чьих мужей бросила в окопы война. Это прекрасное и трагическое звание сразу же возвеличило, возвысило ее страдания.
21
Эшелон, в котором ехал Санька Сбежнев, подали к месту высадки ночью. Остановились где-то на перегоне. По обе стороны состава в сером туманном мареве чернел лес. Едва полк выгрузился, поезд двинулся назад и скоро исчез в грязно-молочной мгле. Подразделения выстроились у кромки леса — без шума, суеты. Послышалась приглушенная команда. Вперед выдвинулось боевое охранение, свернуло на просеку. Спустя некоторое время пришла в движение головная колонна. За ней, под сень деревьев, втянулись остальные батальоны — рота за ротой. Податливая лесная почва и травостой скрадывали, глушили топот сотен людей, идущих маршевым — в разнобой — шагом. И будто не было поезда, не было такого большого скопления бесшумно скользящих вооруженных теней. Полк прибыл скрытно, как нельзя лучше выполнив одно из непременных условий, поставленных перед ним высшим командованием, и со всеми предосторожностями двигался в район указанной ему дислокации.
Санька сразу смекнул: готовится большое наступление. Позже, когда они вышли на лесную дорогу и их обогнала колонна танков, а потом прошла конница, эта догадка укрепилась в нем. Уже под утро они посторонились, чтобы пропустить мотопехоту. «Студебеккеры» шли на малом газу, будто плыли. К рассвету полк стал на дневку, схоронившись под зеленым шатром. Немного в стороне расположились артиллеристы, замаскировав тягачи и орудия. Дорога опустела. И Санька уже не сомневался — быть горячему делу.
Нет, они еще не достигли исходных рубежей. Отдыхали, отсыпались, забившись в густой подлесок, подстелив под развернутые скатки еловые и сосновые лапы. Тепло июньского дня все же пробивалось сквозь густую листву, и уставшим солдатам спалось привольно, сладко. Их устраивал такой режим. Ночной сон, пронизанный лесной свежестью, влажными испарениями близких болот, предрассветными туманами, и потому не спокойный, не глубокий, пожалуй, не смог бы так восстановить силы. А вот идти ночью было легче — свежесть бодрила и не такими тяжелыми казались противотанковые ружья, пулеметы, плиты и трубы батальонных минометов, боеприпасы, что бойцы несли на себе.
Несколько раз появлялись фашистские самолеты. Покружив над лесом достаточно низко даже для ружейного огня, они уходили на запад. Затаившиеся подразделения не выдали себя ни единым выстрелом, ни единым дымком от костра или походной кухни. На время марша личному составу выдали сухой паек. Ели размоченные сухари и тушенку. Запивали водой...
Никогда Санька не бывал в Белоруссии. Непривычно, тесно показалось ему в зеленых громадах лесов, неуютно среди болот. Почерневшие от времени рубленые или обшитые досками избы с замшелыми тесовыми крышами вовсе не походили на белые хатки родной Украины. Но это была своя, советская земля, свой, истерзанный врагами, край, милый доброму народу, испокон веков связавшему с ним свою судьбу. На помощь ему — поруганному, истекающему кровью, но не покорившемуся — со всех концов страны пришли побратимы. И среди них — он, выросший в Донбассе, Санька Сбежнев, который до войны, кроме своей гагаевки, ничего не видел.
Санька хорошо помнит свои первые шаги на белорусской земле и все-все, что было потом. Они совершили еще один ночной переход. И снова приглушенно гудел лес моторами и улавлишалось скрытое движение огромных человеческих масс — упорное, дышащее единым порывом.