Морока испуганно рванула в сторону, возле оглобли перервался веревочный гуж.
— За хвост её тяни! — крикнул Иван.
«Как же теперь? — в отчаянии подумал Микола. — Стыд какой, и девчата вон смотрят. Всё из-за тебя, — он со злостью взглянул на кобылу, выводя её из оглобель. Потом обошел вокруг воза, оглядел колеса. — Чего я горячусь? — внезапно успокаиваясь, подумал он. — Богачей застеснялся. Пусть насмехаются, черт с ними. Правда, Морока, беги домой».
Он забросил поводья кобыле на шею, шлепнул её по крестцу. Морока мотнула головой и, прижав уши, помчалась в улочку. Бросив на пни дугу, Микола привязал к оглоблям свернутый вдвое чересседельник, положил его себе на плечи. Поплевал на руки, взялся за оглобли. Воз заскрипел задними колесами и тяжело пополз по песку. Через полминуты он был уже в улочке, на накатанной колее.
Позади слышалось улюлюканье, свист. Микола не оглядывался. Он широко шагал по дороге, а за ним, подскакивая на выбоинах, катился нагруженный до краев пнями воз.
Глава третья
СЕЧЬ-МАТУШКА
Миновав топкое болото, Мелхиседек с монахами и Зализняк с аргаталами въехали в Сечь. Никто, даже часовой, не спросил их, откуда они и зачем прибыли сюда; он лишь скользнул равнодушным взглядом по всадникам и, перебросив ружье с одного плеча на другое, отступил с дороги. На улице не было видно ни души. Сечь словно вымерла.
— Братчики после обеда отлеживаются, — бросил Жила.
Уже в самом конце Гассан-Баши — сечевого предместья — прибывшие встретили большую толпу людей. Это были похороны. Певчие, состоявшие только из мужчин — преимущественно старых казаков, — пели глухо и негромко, словно нехотя, и казалось, будто все были простужены. Сразу же за гробом шел поп, позади него усатый седой запорожец нёс большую чару с горилкой.
— Не будет удачи, — сказал один из аргаталов и снял с головы шапку. — Мертвеца встретили. Братчику, — наклонился он с коня к одному из запорожцев, — кого это хоронят, что так много людей, может куренного?
— Какого там куренного? — ответил запорожец. — Может, знал Василия Окуня из Белоцерковского куреня?
— Не знал. Отчего он помер, не татары ли подстрелили?
— Окунь несколько лет из куреня не выходил. Ему уже, кажись, за восемьдесят было. Захотел в последний раз верхом проехать. Видно, чуял уже смерть свою. Сел на коня, конь на дыбы, а дед с него. Мы к Окуню — готов. Где уж там было ему удержаться на коне.
Аргатал не стал слушать дальше разговорчивого запорожца и пришпорил коня. Когда он догнал своих, один из монахов, всё ещё оглядываясь на похороны, спросил:
— Для чего чару за гробом несут?
— Знать, пьющий был казак, — пояснил аргатал. — Разве вы никогда не видели такого, ваше преподобие? Нет? Когда непьющий умирает — хоругвь белую несут за гробом. Однако редко такое приходится видеть.
Мелхиседек хотел что-то сказать, но Зализняк выровнял коня и показал нагайкой на улицу, отходившую в сторону:
— Вам сюда, никуда не сворачивайте, улица прямо к монастырю приведет. Да вон и колокольню видно — церковь рядом с монастырем.
Мелхиседек повернул коня. Узенькая улочка действительно привела их к монастырю. Монахи сошли с коней; ведя их на поводу, вошли в монастырский двор.
Передав поводья монаху и спросив какого-то послушника, где помещаются комнаты игумена, Мелхиседек направился к деревянному домику около ограды. Сечевой игумен встретил Мелхиседека очень приветливо. Расспрашивая о дороге, засуетился, сам собирая на стол; потом угощал чаем со свежими ароматными просфорами, однако, чтобы не показать себя невежливым, о цели приезда не спрашивал. Послушав Мелхиседека, стал говорить сам: о своём монастыре, о татарских набегах, сетовал на соборного старца — начальника церковных служителей на Сечи, рассказал, как попал сюда. Он принадлежал к тем людям, которые больше любят рассказывать, нежели слушать, и наилучшим собеседником считают тех, кто слушает их, не перебивая. Мелхиседек не прерывал; он сидел молча, ощупывая игумена своими колючими глазами.
«Нет, на него положиться нельзя, — наконец решил он про себя, — никчемный человек». И вслух сказал:
— Зело интересные вещи рассказываете. Я ещё вечерком зайду к вам, если не возражаете. Кошевого бы мне повидать. Еду я из Петербурга, удостоила меня государыня грамоту передать ему.
— Может, что про наш монастырь? — насторожился игумен.
— Сам того не ведаю, запечатана грамота; только я нахожусь в сомнении, чтобы про монастырь в ней говорилось. Где сейчас кошевой?
— Вряд ли вы застанете его дома. Собирался он сегодня куда-то, будто в зимовник свой. Завтра после утрени отдадите, он будет в церкви.