— Чего он роется так долго возле деда Тараса? — прошептал Микола, попадая цепом по концам колосков.
— Это что такое? — вдруг на всю ригу загремел голос Шевеля. — Треть зерна в соломе. И сколько ты сделал? Полторы копны? Да ты у меня таким способом ещё семь лет молотить будешь. И это называется молотьба! — кричал он, тыкая пучком соломы в лицо деду Тарасу.
Микола разогнулся.
— Чего он прицепился? Деду Тарасу скоро семьдесят. Ему уже время на печи сидеть… Эй, пан эконом!..
— Тсс, молчи, Микола, — испуганно зашептал Карый, дергая парубка за полу, — на тебе всё отольется. Слышишь, молоти же! Ой, горюшко мне с тобою!
Микола с силой ударил по снопу. Не замечая, что он не развязанный, бил до тех пор, пока не лопнуло свясло.
— Никогда не вмешивайся не в своё дело, если не хочешь в какую-нибудь беду попасть, — продолжал шептать Карый, низко нагибаясь над разостланным снопом, — не пробуй меряться с панами чубом: если длинный — подстригут, а короткий — выдернут. Максим пробовал. Где теперь он? Наверное, погиб, как мотыль на огне. Может, теперь ворон глаза выпивает или уже и кости волки по буеракам порастаскали.
— Зализняк никого не боялся. Самого паныча в воду бросил. Он бы и теперь… Взгляните, разве ж можно терпеть такую неправду? — гневно воскликнул Микола.
— А где же ты правду видел? Молчи. Так лучше. Видишь, и ушли.
— Ушли! А ты слышал, как он сказал: «Не засчитывать деду этот день». Чтоб ему, хромому псу, всё лихом обернулось.
— Пана ругают — пан толстеет. Тише, а то ещё кто-нибудь услышит и донесет. Ну, а нам кончать пора. Пока перелопатим да уберем — ночь застанет. Ох, и поясница ж болит! Недаром говорят, что цеп да коса, то бесова душа.
Пока погребли, перелопатили и перевеяли, уже совсем стемнело. Солнце скрылось за высоким, крытым черепицей панским домом, возвышавшимся над прудом остроконечною башней; по земле пролегли темные тени.
Домой шли вместе; за всю дорогу не перекинулись ни словом. Попрощавшись на улице с Карым, который жил на конце села, Микола открыл покосившиеся ворота. На тыну, возле хлева, висело несколько кувшинов.
«Забыли внести», — подумал он. Поснимал кувшины, ногой толкнул дверь в сени. Мать сидела на скамье возле воткнутой в брусок лучины и что-то чинила. На полу, прикрытые дерюжкой, спали два меньших брата Миколы.
— Мамо, налейте поесть, — бросил с порога Микола.
Набрал в корец воды, умылся над ведром. Вытираясь обтрепанным на концах рушником, выглянул в маленькое, без рамы окно: в хате, где были посиделки, уже зажгли свет.
— Ну и борщ, — сказал Микола после нескольких ложек, — волны так по нему и ходят…
Мать вздохнула.
— Завтра снова думаешь к писарю идти? Праздник престольный, грех работать. В церковь сходил бы, уже и батюшка говорил, что это Микола храма божьего чурается?
— Ладно, разбуди утром, а к Загнийному всё равно идти надо, я обещал завтра кончить, — бросил Микола, стаскивая с жерди свитку.
— Куда же ты, не евши? — забеспокоилась мать. — Хоть узвару выпей.
— Поставьте в погреб, я потом, — ответил Микола, уже прикрывая дверь.
На дворе разгулялся ветер. Он вырвал из старой, низко нависшей стрехи пучки почерневшей соломы и разбрасывал их по двору, по дороге, швырял за ворота и катил вдоль улицы.
В небольшой хатке бабы Оришки, где нынче были посиделки, негде было повернуться. Визжала, всхлипывая, скрипка, но никто не танцевал. В предпраздничный вечер прялок с собой девчата не брали, они сбились в углу и о чем-то шептались между собой. Орыся тоже была с ними. Когда Микола вошел в хату, одна из девчат ущипнула её за руку. Орыся встрепенулась, но, увидев Миколу, опустила черные, цвета спелой смородины, глаза. На её нежных полных щеках разлился чуть заметный румянец. Сесть было негде. Микола пробрался к лежанке и там встал, опираясь рукой о стену. В хате, кроме своих, было несколько парубков из Тимошевки. Несмотря на уговоры и брань бабы Оришки, они бросали шелуху куда попало; ловя девчат, забирались на настил с ногами, разваливали подушки. Наконец закурили трубки, стали собираться.
— Что, хлопцы, споем на дорогу, — сказал один из парубков. — Чтобы светильник погас!
Он стали полукругом у стола, взялись под руки, дружно начали песню:
Ой, у полі вишня
З-під кореня вийшла.
Не журися, дівчинонько,
Я ще ж не женився.
Огненный язычок над светильником испуганно задрожал, метнулся в сторону, зашипел конопляный фитиль, но Орыся, схватив с чьей-то головы шапку, успела прикрыть светильник.