Мама работала среди женщин, занимаясь тем самым «женским вопросом», который так волновал местных комсомольцев и в котором он ничего не понимал. Ион ходил с мамой на собрания: во-первых, по дороге можно было поговорить, во-вторых, он любил маму слушать.
Мама оказалась прирожденным оратором. Говорить, как она, у них в семье не умел никто, даже он, хотя ему часто приходилось теперь выступать.
Мама поднималась на трибуну и ждала. И крестьянки из ближних сел, измученные нуждой беженки, купеческие дочки, торговки с базара, гордые и молчаливые монашки - все притихали. Мама негромко и страстно произносила: «Товарищи женщины!» И от звука ее голоса толпа вздрагивала. А мама продолжала: «Величайшая справедливость - освобождение от гнета, которое недавно произошло, - это двойная справедливость и двойное освобождение для нас с вами, потому что женщина многие века была рабынею раба…»
После выступления шли домой. И мама выглядела по-настоящему счастливой. То, что копилось годами: знания, дар слова, сила чувств, - все выплескивалось на трибуне.
Иногда возвращались втроем - с Александром Федоровичем Субботиным, бывшим электромонтером, недавно избранным председателем арзамасского Союза профессиональных союзов. Он руководил всей той работой, которую делала и мама. И если не успевали дорогой все обговорить, Субботин заходил к ним домой, расспрашивал его: где побывал да что повидал, как живут люди в других местах. Слушал, удивлялся, хвалил, протягивал кисет, но он тогда еще не курил.
И все же было ему в Субботине что-то неприятно: или самоуверенность, или роскошные усы, которые делали Александра Федоровича похожим на мушкетера.
А может, ощущение, что Субботин не так уж приветлив и добр, как бы ему, Субботину, хотелось выглядеть при маме?
Но особенно разбираться в этом было некогда: он влюбился в сестру Александра Федоровича - Зину.
Они были знакомы и раньше: встречались по дороге в школу. Она бежала в гимназию, он - в реальное. Но Зина знала о нем еще и от мамы, которая бывала у них дома. В день его отъезда в Москву мама пришла к Субботиным заплаканная: «Я не могла Аркадия удержать, - сказала она. - Понимаете, не могла». А потом носила и читала все его письма. Присылал он их не часто.
Зина с тех пор изменилась мало, только подросла, и лицо у нее сделалось нежнее и задумчивее. Она жила в своем особом мире, очень светлом и простодушном, в котором ей не был нужен никто. И хотя рядом были другие девочки, тоже приветливые и милые, и девочки эти розовели от смущения и радости, если он только глядел в их сторону, - его тянуло к тихой, одинаково со всеми приветливой Зине, которая недавно заявила: «Я больше всего на свете люблю маму и свою комсомольскую организацию».
Организацию, конечно, нельзя было не любить: комсомольцы здесь жили, как живут в большой многодетной семье, где есть младшие и старшие, но нет чужих. А у него бывали минуты, когда ему хотелось побыть с кем-то наедине.
Увидено было много. Передумано тоже. Рассказывать все это в большой нетопленной комнате бывало иногда трудно. А Зину из клуба никак не увести. Она говорила, что уходить вдвоем неудобно. Даже расходились все вместе. И тогда он решил поступить иначе…
В городском театре давали «Наталку-Полтавку». Спектакль выбрал он. А Ваня Персонов, прикрепленный от большевистской организации к театру, в котором он даже, случалось, играл, добыл двадцать-тридцать бесплатных билетов. Ион попросил ребят, чтобы все от них с Зиной отсели: ему нужно с ней поговорить. И вообще, он скоро уезжает.
Ребята согласились, но Зина разгадала хитрость. Что-то сказала. О н обиделся. Зина заметила: «Беспричинные твои обиды мешают нашим отношениям…» И они вообще чуть не поссорились.
«…Пишу из Арзамаса, - сообщал он в январе двадцатого отцу, - куда я прибыл на несколько дней в отпуск, несколько уставший после непрерывной работы и службы. Я, однако, возвращаюсь опять к ним, как только заживет моя рана, полученная на фронте три недели тому назад (рана пустяковая, в левую ногу). Кость не тронута, скоро смогу бросить костыли, так что ты не беспокойся. Да и какое может быть беспокойство. Ты сам, проведший несколько лет на фронтах, сам знаешь, что на войне конфетами не кормят…»
Дальше он приводил послужной свой список за год - то есть с декабря восемнадцатого по декабрь девятнадцатого: адъютант командующего, заместитель комиссара и председатель ячейки Киевских командных курсов, командир партизанского отряда курсантов, действовавшего на внутренних фронтах Украины, взводный, полуротный, командир роты, инструктор Смоленских курсов, затем «по собственному желанию отправился на Западный фронт», наконец, Главное управление военно-учебных заведений командировало его в Высшую офицерскую школу.
«Список довольно большой, - заключал он, - для годичного пребывания в Красной Армии…
В общем, я собою доволен. Немножко устал, но это пустяки. Я думаю, что сейчас неуставших нет.
«На смену старшим, в борьбе уставшим спешите, юные борцы!» - вот клич теперешней молодежи, но я опередил его и пошел на фронт раньше, чем наш союз РКСМ мобилизовал свои силы под ружье…»
НОВЫЙ ВЗЛЕТ
За месяц до ранения, когда он прибыл на сравнительно тихий Польский фронт, его назначили комроты. Судя по обстановке, тут, недалеко от границы, должно было начаться что-то серьезное. И он ждал. И когда первого декабря девятнадцатого поступил приказ направить его на учебу в Москву, в Высшую стрелковую школу комсостава («Выстрел»), сдавать дела не спешил, пока через неделю его не задело шрапнелью.
Так что после госпиталя и поездки домой он отправился на учебу, и в знаменитом марш-броске Тухачевского на Варшаву участвовать ему уже не привелось.
Руководил школой «Выстрел» прежний ее начальник (в прошлом генерал) Филатов, большой знаток стрелкового дела, автор превосходной книги «Об основаниях стрельбы из винтовок и пулеметов». В Филатове поражало сходство со Львом Толстым: огромный рост, пушистая расчесанная борода, молодые глаза и мудрая приветливая улыбка.
…Оказалось, что даже строевая подготовка - это целая наука, имеющая много скрытых тонкостей. Преподаватель Рыжковский, например, объяснял: когда командир идет в свою роту, рота должна быть уже построена. Издали командир обязан определить, как выглядит строй. Если заметил что-то не в порядке, остановись на полпути, расправь на себе гимнастерку, потуже затяни ремень, а с роты глаз не спускай. И те, у кого небрежный вид, тут же приведут себя в порядок.
Таких советов было много. И они ему сразу пригодились, когда после окончания «Выстрела» он получил двадцать третий запасной полк в Воронеже. Ему было шестнадцать, а под его началом - четыре тысячи человек: выписанные из лазаретов бойцы, остатки истребленных, разбитых наших частей, пойманные дезертиры.
Он учил солдат стрельбе, дисциплине, формируя отряды, которые тут же отправлялись на фронт - под Кронштадт, где начался мятеж, на Тамбовщину, где восстали банды Антонова.
А в июне двадцать первого на Тамбовщину послали его самого.
ПО ПРИКАЗУ ТУХАЧЕВСКОГО
В Тамбове, в штабе Тухачевского, часовой, прочитав его документы, резким звонком вызвал караульного начальника, который тоже долго и недоверчиво рассматривал его направление и мандаты, а потом, ни слова не говоря, ушел в соседнюю комнату звонить по телефону. «По бумагам, - жаловался кому-то в трубку караульный начальник, - он есть командир полка Голиков. А на личность - безусловно мальчишка. Так пропустить?…»
Он готовился увидеть Тухачевского, который знал его по Кавказскому фронту, где о н, курсант-практикант «Выстрела», командовал ротой, и, по отзывам, удачно.
Однако Тухачевский был в отъезде. Его провели к начальнику штаба. Тот сказал, что зачисляет его покамест в резерв начальников отдельных частей.
В политотделе из неуклюжего купеческого сейфа ему достали папки с бумагами, которые он мог читать, не вынося из комнаты.