Поначалу он Василию не вполне доверял, посылая для проверки других, пока не убедился: Кузнецов тайно за что-то ненавидит Соловьева, Соловьев же считает Василия своим. Повстречав Кузнецова однажды в лесу, атаман даже спросил:
«Чего сидишь в своей берлоге - давай к нам».
«Детишек много… - ответил Кузнецов. - Без них идти - заедят, что я с тобой. С ними идти, случись что - куда денешь?…»
На тот случай, если б Соловьев спросил о нем и о его отряде, каждый раз уславливались, что говорить. Все ж бандиты держали Васю в некоем, отдалении. Узнавал Кузнецов преимущественно о результатах вылазок и о том, куда свезено украденное (это бывал очередной временный склад). По прошествии некоторого срока он склад этот забирал.
Пашка Никитин объяснял: у Васи кругом друзья. Не так ловок Вася, как ловки друзья, а у них свои счеты с Соловьевым…
Аграфена
Несколько раз ему помогала Аграфена Кожуховская, у которой снимал в Форпосте комнату и столовался.
Сначала жил при штабе, и работать приходилось круглые сутки: есть ли дело, нет ли - все прут в штаб. И тогда он по совету Кузнецова снял квартиру в доме Аграфены. И очень удачно.
Было ей под сорок. Жила с мужем, которого о н видел мало. Сноровистая и веселая Аграфена делала все быстро. Принесут, бывало, ей полотна, ниток, пуговиц (из кузнецовских трофеев) шить рубашки бойцам. Она в несколько дней раскроит, сметает, раз-раз - готово цело. И рубашки лежат, словно у купца в лавке, целой стопкой.
С ним же Аграфена была то уважительна, то насмешлива - в зависимости от того, видела ли она в нем в ту минуту мальчишку или командира, но во всех случаях относилась к нему с такой смущавшей его предупредительностью и заботой, какой не знал, покинув дом. И он прятал свое смущение под грубоватой сердитостью.
Бывало, придет: «Обед готов?» - «У меня всегда готов, чтоб тебя, Аркаша, не задерживать». (Сам просил, чтобы по отчеству не звала: «Вы зовите меня без людей Аркаша».)
Садится. Если с ним гость, Аграфена приглашает гостя. Ставит тарелки, суп, котлеты прямо со сковородки. Он с гостем беседует и ест. Съедает котлету, вторую, третью, дойдет до пяти, сам удивится: «Что это я? Вроде и не хотел, а так сегодня разъелся…»
«Батюшка ты мой, - скажет она ему, - ты ведь как бычок мой Миша, целый день ходишь. Кушай еще. Мяса много».
После котлет попьет чаю с печеньем. (Печенье любил, и она ему нарочно пекла.) Если гость к тому времени уйдет - подремлет немного и опять отправляется.
- Да куда же ты? - кричит ему из кухни Аграфена. - Отдохни хоть часик.
- Некогда, - ответит, - давно что-то про Ваньку ничего не слышно.
Ванькой между собой звали Соловьева. Аграфена Соловьева знала: училась в одной школе. «Он, пока не стал бандитом, так-то ничего, хороший был парень, - говорила Аграфена. - Семья большая. Жили небогато. Избушка на одном боку. И чего в бандиты записался - до сих пор не пойму».
Женщина была она умнющая.
И он просил у нее иногда совета, поскольку Соловьев охотился за ним не меньше, чем он за Соловьевым. Только охота у них была разная.
Узнав, что ему только восемнадцать или по крайней мере что он очень молод, стал Соловьев прельщать его письмами. Народ ездил взад-назад. Какому-нибудь мужику по дороге в Форпост вручался конверт: «Брось подле многолавки…» А раз на конверте: «Передать Голикову. Срочно», то сразу и приносили.
- Опять какая-то собака письмо принесла, - удивлялся он.
В письме: «Аркадий Петрович! Приезжай погостить. Самогон, я знаю, ты не пьешь, так у меня «Смирновская» есть. С честью встречу - с честью провожу. А не сможешь приехать - так и быть, ящичек подброшу. Кто-нибудь передаст…»
Он самогонку в самом деле не пил, как не пил в ту пору ничего. «Спасибо, - отвечал, - Иван Николаевич. Я водку-то и свою не пью. А твою-то и вовсе пить не стану. Я лучше из Июса напьюсь».
И письмо бросали возле той же многолавки. А на письме - «Передать Соловьеву».
А сам, как получит записку, целый день ходит задумчивый. Всюду ему чудится Соловьев. Ни разу в лицо его не видел, а все Соловьев перед глазами. Терпеть его не мог, а увидеть, поймать Ваньку - другой мечты не было.
Не оставляло предчувствие - Соловьев рядом. Тревожное это ощущение будило его ночью. Он спешно одевался. Пристегивал маузер. Засовывал в карман несколько «лимонок», торопливо обходил посты, потом забирался на холм повыше, лежал и слушал: нет ли конского топота, не донесутся ли какие голоса. Однажды донеслись.
«Тревога!»
Тревога оказалось ложной. А уехал на сутки из Форпоста - на рассвете был заколот часовой.
Велел оцепить однажды лес, а сам, ожидая шифровку, задержался в штабе. Когда уже садился на коня, подали записку: «Карауль не карауль, а меня тебе все равно не укараулить…» Не выдержал, засмеялся. И вечером, придя домой, вспомнив, рассмеялся снова.
- Ты чего? - удивилась Аграфена.
- Это я про Ваньку… Ох умен, ох ловок. Интересно б на него посмотреть. Просто интересно.
- Да ничего в нем особенного нет, - сказала Аграфена. - Росту он, Аркаша, пониже твоего. Волосом потемней, а в плечах такой же… И потом давно я хотела тебя спросить: ну, поймал бы ты нашего-то Ивана. Чего бы ты стал с ним делать?
- Я сам много думал. И когда забывал ненадолго, какой за ним «хвост», была у меня мысль сначала крепко его связать, когда немного перебесится - посадить в поезд и отвезти в Москву.
Водил бы я его по театрам и музеям, в ресторан бы настоящий сводил. И вообще, показал бы ему человеческую жизнь. А потом привез бы обратно и предложил: «Давайте сделаем из него человека. А не захочет стать человеком, бейте его при мне. Да я и сам его первый прибью!» Вот, Аграфена, чего мне хотелось. Только поздно уже. Много дел он натворил.
- А ведь устал ты небось, Аркаша, от солдатской своей жизни? - спросила Аграфена. - Все война да война. Домой, наверное, хочется?
Подумал, что дома-то у него, собственно, и нет. Мама в одном месте, отец - в другом, Маруся - в третьем. И ответил уклончиво, что будь он приспособлен к невоенной жизни, то после Соловьева, может, остался бы в Сибири навсегда. Нравятся ему здесь и реки с тайменем и хариусом, и тайга, но особенно нравятся ему горы.
- Чего ж тебе ждать, пока приберут Соловьева, - засмеялась Аграфена, - иди к Соловьеву в друзья, живи с ним в горах.
- А что? - ответил в тон ей. - Выкопаю себе, как Соловьев, норку и буду, словно граф, жить-погуливать.
Дня через два попросил:
- Сходила бы ты, Аграфена, на Песчанку (то была изрытая ямами гора, откуда брали песок), вы с Соловьевым односельчане. Тебя никто не тронет.
Позвала Аграфена двух молодиц, переплыла с ними в лодке на другой берег Июса. А когда вернулась - на руке кузовок, ягод в нем почти нет, больше травы. Вошла к нему - отдала перевернутой ладонью честь:
- Так точно, Аркадий Петрович, в ямине спрятались. Вся Иванова конница под скалою стоит. Коней тридцать. Сами же сидят кашу варят. С ними ли Ванька - не приметила. Близко подходить побоялась.
Аграфена доложила весело. Для нее страхи остались позади. А ему было не до шуток. Где взять столько лодок? Да и заметят сразу. А заметят - постреляют в воде.
…Дал команду: «По коням!» И в объезд, чтоб пересечь Июс в неприметном месте, но не успели, сделав обход, ступить в воду - бандиты открыли из-за камня огонь. Били, правда, с дальнего расстояния - и он махнул рукой: плавком на другой берег.
На том берегу завязался бой. Из бойцов тяжело ранило Петухова. От брошенного, тоже раненого, бандита узнал: был у Песчанки и Соловьев.
…За ужином Аграфена вдруг устроила ему нахлобучку:
- Что это, Аркадий, твои ребята на тебя жалуются. Как бандитов увидишь, так все: «Вперед! Вперед! Объезжай, да не так». И сам все первый.