— Здо́рово! — похвалил Заврзан.
— Рука твоя стоит Царьграда! — заметил молчаливый Суреп.
— Стоит! — подтвердил атаман.
— Я бы сказал, головы султана! — вскрикнул Заврзан.
— За дело! — приказал атаман.
Гайдуки бросились к трупам и стали снимать с них оружие.
— Вот это стреляет! — приговаривал Заврзан. — А этот ага богач! Смотри-ка, оружие из чистого серебра!
— Отдай его Станко! — повелел атаман. — Это наш подарок за первую битву.
— Правильно! — сказал Суреп.
— Заслужил! — сказали Йован и Йовица.
— Кто так колет ружьем, заслужил целый пашалык! — вдохновенно воскликнул Заврзан.
— Кончили? — спросил атаман.
— Кончили.
— Тогда пошли.
— А турок здесь оставим? Может, их лучше убрать с дороги? — спросил Йовица.
— Ни к чему! — заметил Заврзан. — Не хватает еще позвать попа и устроить похороны.
Все засмеялись.
— Турки сами их приберут, — сказал атаман. — Нам лучше поскорее отсюда убраться.
В мгновение ока их не стало…
А над полем брани закружили стервятники…
ПРО́КЛЯТЫЙ ДОМ
Время идет; для одних оно проносится, точно мгновение, для других тянется невыносимо медленно.
Медленно тянется время для отца, сердце которого переполнено любовью. Если отец к тому же стар и стоит на краю могилы, а кровь и плоть его бродит по дубравам, пугаясь каждого шороха, и у него нет ни малейшей надежды увидеть сына — ох как это страшно! Мутнеет разум, высыхают слезы, леденеет в жилах кровь…
Бедный Алекса! Бедная Петра!
Каждое утро и вечер простирали они к небу свои морщинистые руки. Но небо не слышало их.
Они молились богу. Но бог молчал.
Тогда они повернулись к людям. Но люди отвернулись от них, предали проклятью «воровской дом».
Но жить нужно!
И они жили. Как?
Об этом знают лишь их душа да сердце!
Дом их всегда был открыт для всех; домочадцы жили полной жизнью, пели, веселились; мужчины и женщины с благоговением подходили к их порогу; они хаживали в гости к соседям и сами их сердечно принимали; с сельчанами жили в мире и согласии. Веселье, радость, печаль — все переживали сообща.
А теперь?
С того дня, когда у них за конюшней нашли злополучный кошель, люди отвернулись от них. Мужчины избегали Алексу, а женщины — Петру; если б только избегали, было б полбеды. Их к тому же презирали. Даже псы бежали от их порога. Никто с ними больше не здоровался. Добрый старик дядюшка Сима, посыльный, и тот, проходя мимо Алексы, опускал голову, притворяясь, будто не видит его.
Однажды Сима проходил мимо их дома. Алекса был во дворе. Увидев Симу, он позвал его.
Но Сима словно оглох.
— Сима!
Сима опустил голову и пошел прочь.
Алекса крикнул громче.
Сима закашлялся. Но Алекса решил во что бы то ни стало его дозваться.
— Сима! Сима! — кричал он не переставая.
Наконец Сима остановился.
— Чуть голос не сорвал, дозываясь тебя!
— Стар стал, слышу плохо, — потупившись, сказал Сима.
— Зайди на минутку!
— Недосуг мне сейчас.
Алекса попробовал пошутить:
— До смерти все успеешь!
— Да вот… кмет послал к священнику.
— Ну, тогда тебе в другую сторону.
Бедный Сима растерялся. Видно было, что он соврал.
— Сперва… это… хотел к Любинко.
— Ладно, ладно! — сказал Алекса. — Вижу, что все сторонятся моего дома. Ступай, Сима, ступай…
Сима, не скрывая своей радости, что так легко отделался, припустил чуть не вприпрыжку.
Алекса, понурив голову, стоял некоторое время словно окаменелый.
Потом он подошел к совре[17], рухнул на лавку и уронил голову на руки. Черные мысли раздирали его душу. Куда ни обратит он свой взор, всюду его встречают ненависть и презрение. Ни в ком не мог он найти сочувствия; никто его и слушать не хотел. Он бы оправдался. Он бы доказал, что сын его ничего дурного не сделал, по крайней мере до той минуты, когда он ушел в лес.
Солнце медленно садилось. Алекса поднялся и вошел в дом. Петра и снохи стояли у очага. Сыновья, Ста́ное и Пе́тар, работали во дворе. Ребятишки играли в горнице.
Алекса подошел к огню и сел на свое место. В голове у него бурлило, как в котле.
Разговор оборвался. Наступила тишина, слышалась только возня детей.
Алекса молчал, углубившись в свои невеселые думы. Спустилась ночь.
Он поднял голову и сказал:
— Ужинайте, дети.
— А ты, отец? — спросила его сноха Мара.
— А? Я тоже… Помолимся богу, и накрывайте на стол.