«Какие же это две недели, если речь здесь идет о самом Борисе Николаевиче?» — написал на полях Ш-С., и я, прочитав это замечание, задумался.
Мне и самому было бы интересно выяснить, а не хранился ли Борис Николаевич Ельцин точно так же, как и М. С. Горбачев, в свернутом состоянии, как утверждают «Аргументы и факты» в номере, который я читал в туалете?
Вздохнув, я продолжил чтение.
«Потом, — пишет Орлов, — вешали на солнечном припеке, чтобы она совсем высохла, в зимнее время (неужели это случилось с Б. Н. еще тогда, зимой? — прим. Ш-С.) сушили ее в печи, но только печь для этого приходилось топить папоротником и вербеною. Эта рука служила подсвечником для колдуновой свечи, сама же свеча отливалась из сала, вытопленного из тела удавленника».
И снова на полях примечания Ш-С., суть которых сводилась к тому, что, видимо, и здесь речь идет о КПСС, которая сама себя удавила.
У Орлова: «Куда бы ни вошел человек, вооруженный такой свечой в таком подсвечнике, все люди, которые в том месте находятся, мгновенно впадают в полное оцепенение».
И следом обширное, мелкими-мелкими буковками, насилу и разобрал, примечание Ш-С.: «И тут все сходится. Вспомним, как за один день развалилась страна. Оцепенение, полное оцепенение сковало всех людей. Кто же тогда колдун или тот человек, который вынес в подсвечнике, имя коего нам хорошо известно (Ельцин), свечу, вытопленную из сала удавленника (КПСС). Кто он? Отвечу — не знаю, боюсь и знать, боюсь и думать. Может быть, это — князь тьмы, антихрист, уже появившийся, по мнению многих, на земле… Но боюсь, боюсь, боюсь и ужасаюсь».
Грустные мысли вызвало во мне чтение пометок Ш-С.
Без сомнения, человек болен.
Такую простую и обыкновенную мысль, как полет на Плутон, — я летал на Плутон, правда, всего один раз, в армии, куда был призван на срочную службу после четвертого курса, — он обставил нелепыми, свидетельствующими о полнейшем незнании предмета, аналогиями.
Сколько раз я объяснял ему, что человек не умирает, а отправляется в полет. И хотя тело при этом распадается на молекулы и атомы, но душа человека собирает их в той точке пространства, которую человек выбрал для себя, и как бы одевается в прежнее тело…
Мысль немудреная, но тем не менее Ш-С. из-за прогрессирующей болезни никак не может усвоить ее и по-прежнему отказывается от полетов, которые я предлагаю ему совершить.
Ни полет на Марс (разрезание вен), ни полет на Венеру (приятное и, я бы даже сказал, несколько фривольное отравление газом) не интересовали его, не говоря уже о более сложных перелетах на тот же Плутон и тем более на Юпитер…
Жаль, по-человечески жаль Ш-С.
Это очень душевный человек, и, если бы не его боязнь открытого космоса, я бы не сомневался, что это он, а не Векшин, который так и не отдал мне сто рублей, должен быть третьим членом экипажа.
Первый день после праздников.
С удивлением обнаружил, что в комнате нет ни крошки съестного, а я голоден.
Оделся и пошел в магазин.
Пенсию так и не дали, и в кармане только мелочь, а в магазине хлеб… О, Господи! Даже голова закружилась от таких цен.
Вышел на улицу, стою и даже не понимаю — куда идти, в какую сторону. Всего я ждал от Бориса Николаевича, но такого… Нет, такого не ждал.
Он же, сука, на рельсы обещал лечь, если цены повысятся!
Какое-то злое, беспощадное бешенство голодного человека, которому не на что купить хлеба, поднялось во мне…
Забывая о плюрализме мнений, я ненавидел сейчас и Ельцина, вздувшего цены, и Векшина, который до сих пор не вернул сто рублей. Более того, я готов был усомниться сейчас в самых основополагающих принципах демократии, хотя и стараюсь всегда сдерживать свои эмоции по этому поводу.
К счастью, мимо проходил Иван Иванович Луков — глава комитета демократических реформ, в прошлом сотрудник обкома партии. То ли он вспомнил, как нас знакомил Редактор, то ли вид у меня был такой, но, выбравшись из своей машины, он не шарахнулся в сторону, не попытался — это у него бы и не получилось — укрыться в лимузине, а широко и дружески улыбнулся мне.
— Как дела? — спросил он. — Какими новыми стихами собираетесь нас порадовать? Читал в журнале, читал. Очень солидно. Весьма-весьма. Почти двуспально.
В другой раз я бы обязательно спросил его, как он мог прочитать стихи, если они еще не опубликованы, но сейчас было не до этого. Я сказал, что голоден и что у меня — задерживают пенсию, а долг не возвращает депутат Ленсовета! — нет денег на хлеб. Не мог ли бы поэтому Иван Иванович одолжить мне на буханку?