В три часа ночи встал, пошел в туалет и разговаривал там с заключенным Векшиным, хотя это теперь и запрещено Комитетом.
Векшин снова говорил, что меня посадят, а я перебирал обрывки газет в надежде найти какое-нибудь известие о судьбе чучела Бориса Николаевича.
Нет, ничего не сообщается…
Похоже, что Векшин прав. Сажают всех необоротней. Чучело посадили, Векшина посадили, теперь меня посадят…
Впрочем, я не боюсь.
Улететь можно и из тюремной камеры. Правда, на Юпитер тогда придется добираться с пересадками.
Сегодня видел Векшина.
Казаки выводили его на работы — убирать пустующие комнаты.
Векшин сильно осунулся, зарос бородой, костюм грязный, измятый — вид совсем не депутатский.
Тем не менее я обрадовался, когда увидел его.
Кинулся, чтобы пожать руку, но Векшин, не узнавая меня, заматерился.
— Не разговаривать! — прикрикнул на него казак Витя, а мне пояснил: — Не положено — с арестованными говорить.
— Но это же член нашего экипажа! — запротестовал я.
— Все равно не положено, — строго повторил казак Витя, но, заметив отчаяние на моем лице, смягчился. — Вы у Петра Созонтовича разрешение попросите.
Поскольку меня сильно беспокоило состояние Векшина, я немедленно направился к Федорчукову. В комнате Петра Созонтовича не было, и я пошел в Комитет.
Однако и там не сразу попал на прием.
Черно-петуховый казак долго проверял — мне пришлось сходить за ним в свою комнату — пропуск, выданный мне Абрамом Григорьевичем, а потом спросил: назначено ли мне?
Я сказал, что не назначено, просто меня очень беспокоит состояние моего друга, заключенного Векшина.
— Подождите… — сказал казак. — Я доложу.
Ждать мне пришлось примерно столько же, сколько в приёмной зам. главврача психоневрологического диспансера, — чуть больше часа. Когда казак разрешил мне войти в кабинет Петра Созонтовича, я с трудом вспомнил о цели своего посещения.
Петр Созонтович сидел за столом в мундире подполковника!
Поразительно!
Я и не знал, что он, будучи подполковником, возглавлял профсоюз на заводе. Вот ведь как, оказывается, мало знаем мы о людях.
Тем не менее я не оробел и высказал Петру Созонтовичу свой категорический протест против условий содержания заключенного Векшина.
— Вы посмотрите на него! — сказал я. — Вы видели, как он выглядит?! А ему ведь лететь скоро. Как он сможет полететь, если находится в столь угнетенном состоянии?!
— Куда еще вы лететь собрались? — спросил Федорчуков.
И хотя в мои планы не входило информировать его о готовящемся полете на Юпитер, но я рассказал всё.
Петр Созонтович внимательно выслушал меня, расспросил о составе экипажа, о сроке отлёта, о степени готовности космического корабля, а также о том, как атомы и молекулы будут соединяться в месте назначения в прежнее тело, чтобы душа могла одеться в него. Раньше он никогда так внимательно и участливо не беседовал со мной. Вероятно, оттого, что раньше мы беседовали с ним неофициально, а сейчас наша беседа была беседою Пилота с Подполковником и все детали — мне это очень понравилось! — обговаривались по-военному четко, с вниманием к самым пустяковым мелочам.
Мне так понравилось это, что я даже выразил вслух своё сожаление по поводу отсутствия в экипаже такого человека, как подполковник Федорчуков.
— Может быть, вы тоже полетите с нами? — спросил я. — Вообще-то я мог бы похлопотать. А вдруг удастся получить разрешение?
— Да я-то полетел бы, — вздохнул Федорчуков. — Но это, — он обвел рукой помещение Комитета. — На кого бросишь это? Да и не отпустят ведь меня.
— Жалко, — посочувствовал я.
— Ладно… Чего об этом говорить, — снова вздохнул Петр Созонтович. — Для людей живешь, так некогда о себе думать. А о Векшине. Я учту ваши пожелания. Питание Векшину будет усилено, сейчас от гостей много объедков остается.
— Еще бы хорошо, если бы ему дали помыться, — сказал я, по своему опыту зная, как это важно для заключенного.
— Я подумаю, — сказал подполковник Федорчуков.
На этом мы расстались.
Хотел сообщить Векшину о тех льготах, которые я для него выхлопотал, но — увы! — в квартире у нас появилось столько временных жильцов, что в туалет теперь не так просто попасть.
Об этом я как-то не думал раньше.
Где же теперь я буду читать газеты? Ведь я могу отстать из-за этого от многих новых демократических начинаний!