Из-за жабы этой, прежний хозяин рассказывал, от него и жена ушла. Сказала, что не может в пустой квартире жить.
Тогда он мне и подарил портфель.
Неприятный, конечно, портфель.
Посидел, посмотрел на него, и как-то не по себе стало.
Встал, спрятал портфель за диван, а все равно нехорошо, неуютно. Как это сегодня выразился вице-президент Руцкой?
Мы, сказал он, стали вампирами в последнее время.
Услышав это признание, я снова поразился необыкновенной проницательности Ш-С.
Какой светлый ум! А я, хотя мне и были предъявлены очевидные доказательства, все-таки сомневался, не мог поверить в это.
Но где же Ш-С.? Его длительное отсутствие начинает тревожить меня.
И что значит это признание Руцкого? Может быть, это открытое провозглашение доктрины вампиризма?
Наконец-то появился Ш-С.
Казаки не пропустили его в квартиру, и я вынужден был выйти на лестничную площадку.
Ш-С. снова начал отращивать усы, и я сказал ему, что всё знаю и всё понял. Но уже всё готово к отлету и я жду только приказа.
— А ты. Ты утвержден командиром. Поздравляю тебя.
И я с чувством гордости за своего друга пожал ему руку.
— Спасибо, — смутившись, сказал Ш-С. — Но что же мы стоим здесь? Пойдем, поговорим где-нибудь.
Я объяснил, что, к сожалению, в нашей квартире введена пропускная система, а выхлопотать пропуск сейчас невозможно, поскольку Петр Созонтович и Полякова заняты на совещании, которое они проводят в моей комнате с самого утра, а без пропуска Ш-С. никто не впустит в квартиру.
Еще, чего доброго, в казачью станицу попадем.
— Зачем ты все это терпишь? — спросил у меня Ш-С.
— А что я терплю? — удивился я. — Вот депутат Векшин терпел. Вот майор Лупилин и племянник Степа, действительно, терпят. А я что? Я всё равно улетаю. Все уже готово. Я жду только, когда ты сообщишь дату вылета. Весь экипаж в сборе. Нет Векшина, но я думаю, что его заменит племянник полковника Федорчукова — Степа.
— Заменит, говоришь? — спросил Ш-С. — Ну, не знаю. Может быть, мы и не полетим вообще.
— Почему? — встревоженно спросил я.
— По кочану! — ответил Ш-С. — Ну, ладно. Я тебе позвоню вечером.
И он начал спускаться по лестнице, а я вернулся, опечаленный, в квартиру.
Неужели нерешительность Ш-С. связана с последним выступлением вицепрезидента Руцкого, на котором он, как рассказывают, открыто провозгласил доктрину вампиризма?
Но какое дело нам до здешних оборотней, если мы должны лететь на Юпитер?
Сидел в туалете и вслух читал племяннику Степе и майору Лупилину отрывки из «Философии общего дела», с которыми узников попросил меня познакомить — он специально отчеркнул их карандашом! — сам Н. Ф. Федоров.
«Рабство и господство есть несомненное зло, но и свобода (взятая сама по себе, без дальнейшего определения и осуществления своего назначения) не есть благо, она просто — ничто».
Я не прочитал то, что заключено в скобки, поскольку Н. Ф. Федоров сам заключил в скобки эти слова. Вероятно, он считает, что пока племянник Степа и майор Лупилин не должны знать все. Возможно, Н. Ф. Федоров прав. Я тоже считаю, что нашим несчастным узникам пока достаточно запомнить, что свобода — ничто. В полете я, может быть, объясню им и то, что заключено у Н. Ф. Федорова в скобках.
КАТАСТРОФА…
Случившееся не укладывается в моей голове.
Гибель Атлантиды — детская неприятность по сравнению с разразившейся в моей комнате катастрофой человечества.
Когда, размышляя над решением Ш-С., я постучал в свою комнату, дверь приоткрылась и я увидел, что Полякова, нелепо изогнувшись, сидит на моей кровати, а полковник Федорчуков лежит на полу возле плаката «Свободу майору Лупилину!».
На столе же — пустая! — стояла бутылка приготовленного мною шотландского виски, а на полу, разинув пасть, стоял портфель и как-то нагловато подмигивал выпученными глазами, которых у него не было.
Я не стал беспокоить ни Полякову, ни Федорчукова.
Я знал, что они уже долетели до цели и никакая медицина не способна вернуть их назад.
Федорчуков!
Петр Созонтович!!
Товарищ полковник!!!
Я вам все докладывал, как старшему по возрасту и по званию, а вы — человек военный — вы презрели установленный порядок и отправились в полет, даже не согласовав этот вопрос со мною!
А ты, любовь моя, Полякова!!!
Я так любил твои мягкие губы, твои красивые коленки, твои зеленоватые, как у кошки, глаза!