— А. В люди выбился, — говорит Исправников, и все вокруг вздыхают завистливо и вместе с тем по-рельсовски сочувственно.
Поэтому, когда замечено было, что евреи вдруг исчезли из города, событие это неприятно поразило как членкоров, так и дилеров. Достоверно известно, что даже самого Ивана Гавриловича Громыхалова это известие застало врасплох.
— Полно врать-то, — сказал он за обедом, услышав об этом исчезновении. — Я только что сам с Макаронкиным разговаривал.
— Так ведь Яков Абрамович не еврей, оказывается, — почтительно возразил Громыхалову его заместитель по политическим вопросам поэт Евгений Иудкин. — Поговаривали, правда, будто в детстве он евреем был, но нет, выдумки. Это теперь точно известно.
— Кто же он? Турок? Якут?
— Ничего точно не известно, Иван Петрович. Сам видел у него в паспорте «фаундрайзер» записано.
— А у тебя что записано? — оторвавшись от борща, спросил Громыхалов. — Может, ты тоже не еврей?!
— Какой же я еврей, Иван Гаврилович? — обиженно сказал поэт. — Если хотите, сами посмотрите…
И он, действительно, вытащил паспорт, где — Иван Гаврилович даже глазам своим не поверил! — было написано: «имиджмейкер».
— Что это за национальность такая? — удивился Громыхалов, разглядывая со всех сторон новенький паспорт. — Я думал, это самое, что такой национальности и на свете нет. И вообще.
— Не могу знать, — ответил Иудкин, бережно пряча документ в карман. — Мне паспорт менять надо было, вот и выдали такой. Господин Макаронкин говорит, что так теперь моя нация называется по уточненным данным.
Иван Гаврилович Громыхалов громко засопел и хотел смазать Иудкина по роже, но сдержался.
«Берите себе столько суверенитету, сколько сможете проглотить!» — вспомнил он мудрую мысль господина Президента, и даже в носу у него засвербело. Откуда знать было, сколько энти имиджмейкеры могли суверенитета проглотить.
Хлюпнув носом, он снова склонился над тарелкой с борщом.
Нос у него даже вспотел от испуга.
Да.
Всего ждал Громыхалов от Иудкина, ко всякому готов был, но чтобы вот так, сразу, имиджмейкером, понимаешь ли…
Защемило сердце от нехороших предчувствий. Да и вообще, нехорошо как-то сделалось, словно смысл из жизни вынули и живи теперь неизвестно как и зачем.
— П-простите, Иван Г-гаврилович, — отвлек его голос Иудкина. — Вы борщом капнули. А вам надо на правлении банка сейчас выступать.
— Ты чего, совсем охренел, Иудкин? — рассердился Громыхалов и запустил тарелкой в своего имиджмейкера. — Ты весь город опозорить хочешь?!
Ловкий Иудкин сумел уклониться от летящей тарелки, но возражать не стал. Он знал, что любой непорядок в своей одежде Иван Гаврилович воспринимал, как позор всего столь любимого им Рельсовска.
Оговорюсь сразу, что в нашей реконструкции исторических разговоров и ситуаций мы опираемся на достоверные свидетельства и источники.
Похоже, что так и было на самом деле.
Так и чувствовали себя рядовые рельсовцы.
Что-то этакое — не то хмарь, не то сумерки — нависло над городом, мучительное недоумение застыло в глазах, поползло по склонам, затопило многочисленные Федорчуковища.
И снова мысли рельсовцев привычно устремились к столице нашей Родины, но — увы! — напрасно вглядывались они в экраны телевизоров, напрасно льнули к приемникам. Ни по телевизору, ни по заграничным «голосам» ничего не говорили о Рельсовске, словно евреи никуда и не исчезали из города.
И это совсем уж сбивало с толку, от этого не хмарь даже, а едкий дым расползался по умам, выедая последние островки покоя…
— Да, — подтвердил на сходке у пивного ларька Федор Любимов. — Энто, уважаемые земляки, самое страшное и есть.
— Что, Федя? — заволновались рельсовцы. — Что энто?
— Ну, что молчат, — сказал мыслитель. — Значит, энто серьезно.
— Да ну, — нерешительно запротестовал Витя-райкомовец, недавно появившийся в Рельсовске, но уже сделавшийся известным своими антисемитскими взглядами. — Ну, пропали евреи, и хрен с ними! У нас и продукты пропадали, а жили… А тут… Глупое дело…
— Странно ты рассуждаешь, Виктор… — сказал в ответ Федя. — Порою даже и глупо. Ни за что не подумаешь, что в райкоме работал. Насчет продуктов у нас, по-моему, и из стариков никто не помнит, чтобы они в достатке были. А про евреев этого не окажешь. Они всегда имелись. Поэтому и на душе, Витя, спокойно было. Знали мы, если они рядом, то значит, и мы не пропадем. Хоть какого-нибудь продукта да завезут, чтобы с рядовыми обывателями и они не вымерли. А теперь что? Теперь, спрашивается, на кого надеяться?
Вот так, как всегда доходчиво, разъяснил Федор Любимов возможную альтернативу, но тревогу его слова не рассеяли.
Напротив, совсем неспокойно сделалось на душе обывателей.
Грустно было и жалко себя до невозможности.
— Что же теперь делать? Неужто и электричество отключат, Федя?
— Может, и отключат… — отвечал мыслитель. — С какой стати освещать, если даже евреев нет!
— И что же будет-то тогда с нами?
— А то и будет… — хладнокровно, как и подобает мыслителю, ответил Федор. — Видно, гражданы, скоро мы все исчезнем.
Томительная тревога, усиливаемая разными антисемитскими слухами, помешала рельсовцам с должной серьезностью отнестись к предсказанию мыслителя.
О словах Федора рельсовцы вспомнили, когда было уже слишком поздно…