Я говорю так, потому что и сам не раз, достав фуражку с красным околышем, пытался посредством допроса восполнить пробелы в биографии Федора Михайловича.
Увы.
На все мои дружеские вопросы он отвечал уклончиво и двусмысленно.
И это сердило меня.
— Федя! — говорил я ему, сидя перед зеркалом и постукивая по столу ручкой аппарата, предназначенного для перелетов на Луну. — Каждый человек где-то родился. У каждого человека кто-то был мамой, а кто-то папой. Вот возьми, например, меня. Я — простой грузинский еврей. Звать меня Давид. Отчество — Эдуардович. Фамилия — Выжигайлошвили-Шеварднадзе. Из этого можно заключить, что отца моего звали Эдуардом. Видишь, как все просто. Даже когда отец у тебя на секретной, масонской работе, ты и тогда кое-что можешь рассказать о нем своему биографу. И профессия. У каждого человека, Федя, есть профессия. Вот, к примеру, я.
— Да-да, — сказал Федор Михайлович. — Расскажи, кто ты.
— Я, Федя, масон. Более того. Могу сказать, хотя разглашение таких сведений и не поощряется у нас, что я — весьма видный масон современности! А теперь ответь мне, кто ты такой? Когда ты родился, где, в какой семье? Поведай о своих прежних занятиях? Давал ли ты клятву на Воробьевых горах? Закончил ли МГУ? Сидел ли в тюрьме? Путешествовал ли ты за границей?
— Брось, Додик, — сказал на это Федор. — Сними с себя фуражку, убери пистолет и запомни, что никто ничего не может знать о самом себе. Пойми, что тебе только кажется, будто ты грузинский еврей. Готов поспорить с тобой на бутылку, что тебя подкинули в семью грузинских евреев.
— Как?! — пораженно спросил я. — Откуда тебе стало известно, Федя, что по заданию масонского центра Эдуард Амвросиевич Шеварднадзе темной ночью принес меня в корзинке в дом грузинских евреев Выжигайлошвили?! Ведь это совершенно закрытая информация?!
— Откуда я знаю, чего у вас закрыто, а чего открыто, — сказал Федя. — Раньше, бывало, крепкие спиртные напитки до одиннадцати часов были закрыты. А потом было время, когда водочные магазины вообще сократили. Без очереди не попасть было. Три часа, понимаешь ли, стоишь там. За три часа до многого додуматься можно было. Это ведь три часа жизни.
— Но позвольте, Федор Михайлович, — делая милицейской фуражкой необходимые в таких случаях масонские знаки, сказал я. — Насколько я знаю, изучив историю Рельсовска, очереди за водкой отменили сразу после двенадцатой гражданской войны.
По-видимому, Любимов не ожидал, что я так ловко сумею подловить его.
Он занервничал.
Как-то неуверенно улыбнулся.
— Это, дорогой мой Додик, — сказал он, — тебе лучше помнить. Помнишь, что за три часа Лермонтов, например, про парус написал, который, понимаешь ли, белеет. Вот-вот. Он и про тучку, которая мчится куда-то, написал за три часа… Чехов опять же, рассказ мог написать за это время. А ты, Додик, говоришь…
— Это неважно, Федя, что я говорю, — перебил я Федора Михайловича. — Здесь я биограф, и хотелось бы, чтобы говорил ты. К чему весь твой уклончивый рассказ?
— Ну как же неважно? — искренне удивился Федор Михайлович. — Да если тремя часами распорядиться с толком, это вообще весь ход мировой истории переменить может. Сколько не хватило времени Юлию Цезарю, а? Вот-вот. Трех часов и не хватило. За три часа великое открытие можно сделать. Поколения будущие облагодетельствовать… Вот что такое три часа! Сколько в нашей стране стихов не написано было из-за этого, сколько открытий не сделано, сколько исторических событий не произошло? Ну, а теперь что? Теперь открыто все, насквозь. Сверху вниз и справа налево. Снизу вверх и слева направо. Если ты будешь бутылку ставить, я, может быть, расскажу тебе, Додик Выжигайло, как мы с тобою в этих очередях стояли и сколько мы разных открытий сделали. И тогда ты поймешь, Додик, что ты меня так же, как я тебя, должен знать — справа налево и слева направо. Ты понимаешь меня теперь?
Как я мог не понимать его, если коряво и неумело, но при этом очень верно Федор Михайлович излагал любимую мною мысль Н. Ф. Федорова о том, что сознание человека было необходимостью для земли, для целого мира, как необходим разум для природы.
Я поставил Феде бутылку, а вам, любезные мои читатели, повторю, что не стал бы спешить с упреками биографам Федора Любимова.
Возможно, как и я, Давид Эдуардович Выжигайлошвили-Шеварднадзе, древние летописцы знали интересующие вас подробности, но пренебрегли ими, посчитали несущественными, а запечатлели Федора Михайловича в вершинные минуты его жизни.
У пивного ларька.
В зале заседаний 106-го Внеочередного съезда рельсовских депутатов…