ГЛАВА СЕДЬМАЯ, или СВЕТ В КОНЦЕ ТУННЕЛЯ.
НАЧАЛО
Политическая карьера Ф. М. Любимова началась на 106-ом Внеочередном съезде рельсовских депутатов, куда Федор Михайлович зашел вместе со своим соседом, депутатом Калужниковым.
Обсуждался Закон, по которому, каждый гражданин Израиля мог бы автоматически стать министром Рельсовска.
И как всегда, вместо того, чтобы проголосовать этот насущно необходимый закон, без которого тормозились все реформы в Рельсовске, начались прения.
Депутаты пустились в рассуждения, дескать, права человека нельзя сводить к праву получать заработанную плату. Известно ведь, что права человека — дело тонкое.
— В конце концов, — говорили депутаты, — Рельсовск в чем-то должен идти по своему пути.
Ожидая товарища, Федор Михайлович внимательно слушал прения, а потом вдруг попросил слова.
Слова Любимову не дали.
Все здесь помнили сказанные им накануне Эпохи Исчезновений слова, дескать, депутат и русский — это несовместимо.
И тогда Федя сказал, обращаясь к президиуму, прямо из зала.
— Вы, мужики, уже пёрнули все. Хорошо или плохо — другой вопрос. Но вы пёрнули. И значит, ждать от вас больше нечего. А я, — Федор Михайлович многозначительно умолк.
— Что ты, что ты, Федор Михайлович?! — заволновался спикер Яков Абрамович Макаронкин.
— Я — нет, — выдержав паузу, сказал Федор Михайлович.
— Что нет, Федор? — еще сильнее занервничал Яков Абрамович Макаронкин. — Мы не поняли, в президиуме, ты за Закон или против? Что ты говоришь?
— Ничего. Я говорю, что еще не пёрнул пока.
Надо сказать, что 106-й Внеочередной съезд рельсовских депутатов проходил в разгар сто тридцать третьей гражданской войны, начавшейся, как вы помните, из-за жарких дискуссий об основах датировки событий московской истории.
Многие депутаты выступление Федора Михайловича Любимова восприняли именно в контексте международной политики.
— Ну, и что же из этого следует, господин Любимов? — нервно спросил Яков Абрамович Макаронкин.
— Как что? — удивился Федор Михайлович. — То и значит, что я еще пёрну!
Речь Федора Михайловича произвела неизгладимое впечатление на всех жителей Рельсовска.
— Действительно, — рассуждали они. — Каждый, кто хотел, уже сказал все, что хотел сказать. Каждый, кто хотел что-то сделать, уже сделал. Один Федор Михайлович, кажется, пока держался в стороне. Он один пока еще не пёрнул. А ведь это его, Фединым, умом дошли мы до смысла реформ? И вот теперь Федор готов действовать солидарно с московскими директивами. Конечно, неизвестно, что будет, когда он пёрнет, но всё равно надеяться больше не на что… А так все-таки хоть какой-то свет в конце тоннеля.
Вот так рассуждали рельсовцы, и даже те, что никаких иллюзий на перемены не питали, вздыхали и задумчиво роняли:
— Погодите… Еще Федя у нас не пёрнул…
И тогда как будто зыбкий свет возникал среди темноты, и редел, редел надвигающийся мрак сто тридцать четвертой, самой кровопролитной и страшной, рельсовской войны.
К сожалению, биография Федора Михайловича Любимова изучена очень слабо.
Исследователям не удалось установить, когда он родился, где, в какой семье. Ничего не известно нам и о его прежних занятиях.
Закончил ли МГУ?
Путешествовал ли за границей?
В документах, переданных из канцелярии Главного Предиктора Восточных Территорий, Федор Михайлович возникает сразу в Большом Федорчуковище у пивного ларька, словно здесь, у ларька, родился, здесь вырос, здесь получил образование.
И, конечно, можно было бы упрекнуть древних летописцев, возмутиться, дескать, почему не потрудились они заглянуть в паспорт гражданина Любимова и не сообщили нам этих сведений! Известно ведь, что Федор Михайлович не единожды попадал в вытрезвитель, и заглянуть в его паспорт не составляло труда!
Это так.
Однако я не спешил бы с упреками.
ГЛАВА СЕДЬМАЯ, или СВЕТ В КОНЦЕ ТУННЕЛЯ.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Плоть от плоти города, этот мыслитель словно бы и возникает из бряканья кружек, из неторопливых разговоров, что ведутся в очереди за пивом.
Это не преувеличение.
Ведь Федор Михайлович не просто аккумулировал в себе надежды и чаяния рельсовцев, он сам был их надеждой и чаянием.
Сколько раз во время изнурительных боев сто тридцать четвертой гражданской войны в блиндажах и траншеях по обе линии фронта вспоминалось Федино имя.
— Эй, Васька, — скажет, бывало, полевой командир Витя-райкомовец, заправляя в пулемет новую ленту. — Сгоняй-ка к Феде, спроси!