И надо было видеть, как огорчились любознательные сникерсы, когда, вернувшись, застали вместо тещи только ее бездыханное тело.
— Она призналась? — спросили они у меня.
— Да, — сказал я. — Вы даже не представляете себе, юные следопыты, чьей тещей было еще несколько минут назад это бездыханное тело.
ГЛАВА ВОСЬМАЯ, или НА ПОРОГЕ ЧЕТВЕРТОГО ИСЧЕЗНОВЕНИЯ.
ПРОДОЛЖЕНИЕ
Появление в газете «На рельсу!» поэмы Евгения Иудкина «Теща Президента» было тепло встречено общественностью Рельсовска, но вскоре начались споры.
Дело в том, что в поэме Иудкина теща баба Вася была изображена живой.
Особенно удалось Иудкину, по общему мнению, описание сцены, когда баба Вася, чтобы приветить юных следопытов, пытается испечь в печи сникерсы и баунти.
Но когда проводили читательскую конференцию по поэме, выяснилось, что бабы Васи нет в живых, и среди рельсовцев возникли разногласия.
Одни утверждали, что баба Вася, будучи умершей тещей, необъяснимым образом воскресла на время и теперь снова померла. Другие утверждали, что она и не думала воскресать, а была насильно оживлена в НИИ Человека и Трупа, которым руководил Петр Гаврилович Исправников.
В результате повоевали, конечно, а потом дали знать о находке в город НАТО, но по самому Рельсовску поползли странные слухи, будто теща и теперь не живая и не мертвая, а главное, что так теперь будет со всеми, потому что началось Четвертое Исчезновение и теперь вслед за русскими и евреями, женщинами и мужчинами, стариками и детьми должны исчезнуть живые и мертвые.
Тревожные времена наступили в Рельсовске.
Дилер Петров, например, дегустируя импортный спирт, во всеуслышание заявил, что готов сам оплатить перевозку в Кремль паровоза и рельс, чтобы Борис Николаевич Президент мог задавиться там в любое удобное для него время.
Заодно он готов переправить в Кремль и свою тещу, неважно живую или мертвую.
Я пытался отговорить дилера Петрова от его безумного предприятия.
Как бывший историк Рельсовска, я объяснил, насколько опасен этот путь, и в качестве подтверждения рассказал, что вынужден был зарыть имевшиеся у меня ваучеры в Пензенской области между станциями Соседка и Башмаково, в степи под одним курганом.
— А что если и тебе, Петров, придется поступить так с тещей в минуту опасности? — спросил я. — Что ты тогда скажешь в Кремле? Как посмотришь в глаза Борису Николаевичу Президенту?
Кроме того, я предложил обсудить идею регуляции правящего разума природы, но — увы! — не был услышан.
Между тем, эти выливающиеся в длительные публичные дискуссии настроения и привели к тому, что противостояние дилеров и членкоров начало слабеть и, наконец, совершенно исчезло…
— Кто я есть? — спрашивал сын у отца. — Может быть, есть хорошо перейти в членкоры?
— Не знаю, сынок… — расстроенно отвечал отец. — Никто не знай, что есть лучше. Теперь у нас есть консенсус, но смыслу жизни нет.
Смысл жизни был потерян, ясное и понятное всем деление рельсовцев на дилеров и членкоров оборачивалось фикцией, а порожденная новыми политическими и общественными реалиями смута разрасталась, клубилась на улицах и в местах общественного пользования.
Рельсовцы ходили подавленные, растерянные.
Гигантские толпы их собирались в те дни возле Фединой избы.
Рельсовцы били в кастрюли, размахивали пустыми бутылками и знаменами и круглосуточно скандировали:
— Пёр-ни-и! Пер-ни-и! Пёр-ни, Фед-я-я!
И вот тогда-то и пёрнул Федор Михайлович Любимов.
ВОСЬМОЕ АВТОРСКОЕ ОТСТУПЛЕНИЕ.
ОКОНЧАНИЕ
Не могу забыть тот волнующий день, когда перед тем как передать свой труд новому главному историку Рельсовска, я решил вынести его на суд общественности.
— Ну, как?.. — глядя в зеркало, волнуясь, спросил я у Федора Михайловича Любимова, который взял себя на труд прочесть мое сочинение, пока я бегал за виски в шоп «Ближний овраг».
— Глубоко, — сказал Федор Михайлович. — И поучительно. Ты ведь знаешь, Додик, я всегда говорил, что тебе писать надо.
— Спасибо, Федя, — сказал я. — Но, извини, разве ты не дочитал мою рукопись до конца? По-моему, у тебя было достаточно времени. Я по дороге в «Ближний овраг» попал в триста тридцать девятую гражданскую войну, и только одно утешало меня среди тягот ее, что у тебя будет время дочитать рукопись до конца.
— Я дочитал ее, Додик, до конца! — сказал Федор Михайлович. — И если ты, несмотря на выпавшие тебе тяготы триста тридцать девятой гражданской войны, все-таки сумел принести виски, выставляй бутылку на стол и мы будем, Додик, говорить о твоей работе так же глубоко и поучительно, как она написана.