Всю жизнь писателем Лоринковым управляют не страсть и разум, как он самонадеянно полагает, и две планеты. Уран и Сатурн. Один из любимых писателей писателя Лоринкова, — практически переставшего писать, — Норман Мейлер, знал толк в астрологии и относился к ней серьезно. Какого дьявола ты скалишься? Несколько глав нескольких книг Мейлера посвящены звездам не как небесным телам, находящимся на расстоянии миллиардов километров от нас, а как фантомам, воздействующим на нашу судьбу. Повелители рока. Вот что такое звезды, — поэтому писателя Мейлера вовсе не удивило бы влияние Сатурна и Урана на писателя Лоринкова. Сатурн буйный. Уран вялый меланхолик. Рождение писателя Лоринкова 14 февраля 1979 года предопределяет его жизнь — вот так, просто, — он всю жизнь будет переходить из состояния бурления в состояние вялости и оцепенения. Один к девяти. Достаточно лишь появления Сатурна из-за Солнца, как Лоринков, преобразившись, творит чудеса — работает по двадцать часов кряду, шутит, смеется, пишет, успевает все на свете, сам по себе бразильский карнавал и молдавские похороны, он горы сворачивает. Выглядывает Уран. Лоринков, впав в оцепенение, едва находит силы, чтобы дотащиться до дивана в детской комнате, и свалиться под удивленным взглядом сына Матвея. Золотоволосый зеленоглазый мальчик. В мать, вяло думает Лоринков, и засыпает, чтобы проснуться часов через двадцать, выпить воды, сходить в ванную, и снова спать. Жена так и не привыкла. Черт побери, раздраженно повышает голос Лоринков, неужели за столько-то лет совместной жизни нельзя привыкнуть к тому, что мне иногда Ужасно хочется спать? Разбивает чашки. Кстати, как там твой роман, спрашивает жена, прихорашиваясь голышом перед зеркалом, после бурного примирения, которые особенно удаются после разбитых чашек. Роман? Писатель Лоринков с удивлением вспоминает, что вот уже больше двух лет вроде как пишет роман, ни одной строчки которого не появилось, и это значит, что Сатурн запаздывает. Лоринков очнулся. Встрепенувшись, возвращается к тексту, и отправляется в Национальную библиотеку, мостовая перед которой уже покрылась желтыми листьями, — это снова осень, теперь уже 2009 года. Библиотека пустует. Лоринков долго сидит в читальном зале, а потом выбирает наугад несколько книг из каталога. Мемуары молдавских политиков, Плутарх, Светоний, Платон… пожалуй, только Платон выбивается из этого ряда скучных, пустых рассказчиков, все как один спасающих безнадежно унылый текст перечислением сомнительных анекдотов своего времени. Светоний это вроде «Экспресс-газеты», с удивлением понимает Лоринков. Плутарх потянет на «Здоровый образ жизни», потому что, кроме анекдотов Светония, у него есть еще пару нравоучительных сентенций. Лоринков читает. Он не хочет работать, он не может писать книги, ему ничего не хочется. К счастью, у него есть деньги, это немаловажный момент. Матвей и Глафира. О них стоит подумать еще и потому, что в сентябре в Молдавии женщины, наконец-то, одеваются элегантно и со вкусом. Пляжные наряды в центре города — привилегия июля. Лоринков глядит на изящные юбки, невероятно утонченные кофты, ровный цвет лица, Лоринков глядит на глаза черные, голубые, зеленые, Лоринков чувствует себя сорокалетнимм Банкиром, Лоринков сам себе и банкир и Уоллес, интересно, как это, думает он, когда жену любишь, но не обернуться вслед незнакомой женщине не можешь? Кризис среднего возраста. Лоринков бы вполне утешился этим, не знай он, что кризис начинается у мужчин в шестнадцать, и заканчивается к восьмидесяти. Женщины. Это невыносимо. Надо работать, думает Лоринков, который лишь листает подшивки и читает газеты пятнадцатилетней давности, чем-то увлекла его недавняя и скудная история его убогой — Лоринков отдает себе в этом отчет — страны. Как твой роман? Лоринков не знает. Может, стоило бы вырезать старые газетные статьи и подклеивать их в белый альбомный лист, а между ними писать что-то фломастером. Это можно называть перфоманс. Ну, или «Книга Мануэля», чувствует Лоринков укор совести перед другим своим любимым писателем, Кортасаром. Дорогой, я — самая важная книга. Так пишет в прощальной записке блондинка, спавшая с двумя писателями — негром и белым. Лоринков смотрит кино. По произведению Маламуда, написано в титрах, еще один чудесный предлог ничего не писать, и Лоринков заказывает в библиотеке Маламуда, — есть только в журнале, ну, что же. Чудесно. Лоринков, как и всякий другой писатель, сталкивается с самой страшной проблемой всей этой братии, за исключением, может быть, Гомера. Все написано. И если Гари обижался на других авторов за то, что они придумали задолго до него свои замечательные псевдонимы, то Лоринкова, ставящий Ромену в укор это самолюбование — ох уж эти французы… — занимает другая беда. Что там псевдонимы. Все самые лучшие тексты выбраны, думает он. Как будто изначально, от сотворения мира, было написано несколько тысяч хороших книг, и всех их потом лишь раздают смертным. Он спокоен. Он свое получил. Несколько книг писателя Лоринкова прочно заняли свое место в русской, и, стало быть, мировой литературе, — это не только написано в журнале «Новое литературное обозрение», но это еще и твердо знает сам Лоринков. Прежде всего читатель, с благодарностью думает он о матери-библиотекаре. И дело не в нем. Я просто получил право написать эти книги, знает он, — книги, словно написанные задолго до меня. Снял с полки. Получил венок. И ему уже нет нужды писать книги, которые займут место. Свергнут. Превзойдут. Сейчас ему хочется написать всего лишь книгу, которая… Что? Момент жизни, на котором история не остановится и не начнется, и значит, он хочет написать саму жизнь. Но разве он Бог? Давно уже ни во что не верящий Лоринков глубоко вздыхает и подходит к огромному окну читального зала национальной библиотеки, и глядит на улицу. Каштаны падают.
91