Кастильцы все, и среди них такие,
С которыми поэзия дружна.
Меркурий молвил: "Это всё - живые,
Отметь по списку лучших имена,
Кто среди них великие и кто нам
Помочь могли бы отстоять Парнас?"
"Что знаю, - так ответил я с поклоном,
О лучших расскажу тебе тотчас,
Чтоб их прославил ты пред Аполлоном".
Он стал внимать, я начал мой рассказ.
* * * * * * *
Случается, стихи родит досада,
Когда ж при этом пишет их глупец,
В таких стихах ни лада нет, ни склада.
Но я, терцины взяв за образец,
Поведал все перед судом суровым,
Чего понтийский и не знал певец .
"О Аполлон, - таким я начал словом,
Не ценит чернь избранников твоих,
Награда им - в одном венце лавровом.
Преследуем, гоним за каждый стих
Невежеством и завистью презренной,
Ревнитель твой не знает благ земных.
Давно убор я создал драгоценный,
В котором Галатея расцвела ,
Дабы вовек остаться незабвенной.
Запутанная сцены обошла.
Была ль она такой уж некрасивой?
Была ль не по заслугам ей хвала?
Комедии то важной, то игривой
Я полюбил своеобразный род,
И недурен был стиль мой прихотливый.
Отрадой стал для многих Дон Кихот .
Везде, всегда - весной, зимой холодной
Уводит он от грусти и забот.
В Новеллах слышен голос мой природный,
Для них собрал я пестрый, милый вздор,
Кастильской речи путь открыв свободный.
Соперников привык я с давних пор
Страшить изобретательности даром,
И, возлюбив камен священный хор,
Писал стихи, сердечным полон жаром,
Стараясь им придать хороший слог.
Но никогда, из выгоды иль даром,
Мое перо унизить я не мог
Сатирой, приносящею поэтам
Немилости иль полный кошелек.
Однажды разразился я сонетом:
"Убийственно величие его!"
И я горжусь им перед целым светом.
В романсах я не создал ничего,
Что мог бы сам не подвергать хуленью,
Лишь Ревность принесла мне торжество.
Великого Персилеса тисненью
Задумал я предать - да служит он
Моих трудов и славы умноженью.
Вослед Филиде песен легкий звон
Моя Филена в рощах рассыпала,
И ветер уносил под небосклон
Мечтания, которых я немало
Вверял теченью задушевных строк.
Но божья длань меня не покидала,
И был всегда мой помысел высок.
Влача покорно жребий мой смиренный,
Ни лгать, ни строить козни я не мог,
Я шел стезею правды неизменной,
Мне добродетель спутницей была.
Но все ж теперь, представ на суд священный,
Я не могу не вспомнить, сколько зла
Узнал, бродя по жизненным дорогам,
Какой урон судьба мне нанесла.
Привык мечтать я о большом и многом,
Но не ропщу, пускай мой жребий мал",
Так в раздраженьи говорил я с богом,
И ласково тимбреец отвечал:
"Источник бед во мраке скрыт судьбою,
Но каждому узнать их суждено.
Одни берут земное счастье с бою,
Другим само является оно.
И скорбь идет безвестною тропою.
Но если благо смертному дано,
Да соблюдет он свой удел счастливый!
Равно достойно - блага добывать
Иль сохранять рукою бережливой.
Уже ты, знаю, ведал благодать.
Прекрасный дар Фортуны прихотливой
Лишь неразумный может утерять.
Так вот, поэт, чтобы не знать урона,
Скатай свой плащ и на него садись.
Рука судьбы порой неблагосклонна,
Но вдруг удача поднимает ввысь
Того, кто счастье заслужил законно".
Я отвечал: "О мой сеньор, вглядись,
В плаще ли я стою перед тобою?"
И молвил он: "Нет нужды! Если ты
Одет лишь добродетелью одною,
Твоей не видно нищей наготы.
Ты независим, правишь сам собою,
Ты огражден от злобной клеветы".
Склонясь, признал я мудрость изреченья,
Но все ж не сел, - и сядет разве тот,
Кто не богат, не знатен от рожденья,
И сверху покровительства не ждет ?
Злословие, достойное презренья,
Шипит, что не заслужен и почет,
Который добродетели планета
На жребий мой так щедро пролила.
Вдруг поражен я был потоком света
И волнами нездешнего тепла,
И музыкой, и кликами привета,
Толпа прелестных юных нимф вошла.
Как белокурый бог возвеселился!
Прекрасней всех была меж них одна,
Пышнее локон золотистый вился,
Светлей сияла взоров глубина,
И рядом с нею рой подруг затмился,
Как перед солнцем - звезды и луна.
Она была всего прекрасней в мире,
В блистающем убранстве, как заря,
Что расцветает в лучезарной шири,
Алмазами и перлами горя,
Которым равных нет ни на порфире,
Ни на венце сильнейшего царя.
И все искусства - не было сомненья!
Узнал я в нимфах, шедших рядом с ней,
Науки, что постигли все явленья,
Все тайны суши, неба и морей.
И что ж? Они восторг и восхваленья
Лишь ей несли, молились только ей.
Их все народы мира прославляют,
Меж тем для них царица - лишь она,
И потому стократ обожествляют
Ее одну земные племена.
Моря пред нею тайны раскрывают,
Пред нею сущность рек обнажена.
Ей зримы трав целительные соки,
И свойства всех кореньев и камней.
Святой любви ей ведом жар высокий
И бешенство губительных страстей.
От глаз ее не скроются пороки,
И добродетель все вверяет ей.
И ей доступен весь простор вселенной,
У звезд и солнца тайн пред нею нет.
Ей ход судеб известен сокровенный,
Влияние созвездий и планет.
В ее границах строй их неизменный,
А ей ни меры, ни предела нет.
Немалого исполнясь удивленья,
Крылатого спросил я болтуна:
"И я готов ей возносить моленья,
Но просвети мой разум: кто она?
Земного ли она происхожденья
Иль, может быть, на небе рождена?"
Бог отвечал: "Вопрос непостижимый!
Глупец, ты с нею связан столько лет
И сам же не узнал своей любимой!
Ты не узнал Поэзию, поэт!"
"Ее не знав, я создал образ мнимый
Моей богини, - молвил я в ответ,
Ее увидеть сердце порывалось,
Я думал, что Поэзия бедна.
Она мне без нарядов рисовалась
Одетой безыскусно, как весна.
И в праздники и в будни одевалась.
Без всякого различия она".
"О нет, - сказал он, - ты судил неправо,
Нет, чистая поэзия всегда
Возвышенна, важна и величава,
И строгим целомудрием горда,
Великолепна, как ее держава,
Где бедности не сыщешь и следа.
И ей мерзка пронырливая стая
Продажных рифмоплетов и писак.