— Что это… — попытался спросить Геннадий, но Виктор перебил его.
— Давай! — заорал он, вскидывая водомет. — Пошли, ребята! Совсем мало времени… Быстрее…
Тарас Петровский
Машина неслась по заснеженному городу, разрывая ночь воем сирены и сполохами огня.
Тарас нервно крутил в руках трубку.
— Успокойтесь, — Тарас Васильевич, — сказал с заднего сидения Тополев. — Главное — живы они.
— Живы, — Петровский откинулся в кресле. — Главное — да.
Самое страшное в жизни — ожидание, — подумал он. Заставлять людей идти на смертельный риск, и ждать, ждать, ждать… Я должен был быть там. Почему я согласился с Виктором тогда, на последнем совещании? Черт… Хоть бы на связь выходили почаще, что ли…
Виктору придется сделать выговор.
Он пошел на неоправданный риск. Конечно, если бы я был там, я, наверное, сделал бы то же самое, но, тем не менее… Он рисковал жизнью трех человек. Мы не можем так поступать. Мы не войсковое подразделение, все-таки…
Когда создавалась «Полночь», Тарас и в страшном сне предположить не мог, что столкнется с подобными ситуациями. Вначале все было, как он и планировал: тихо, размеренно, неторопливо. А потом началась круговерть. В нашей стране очень ревностно относятся к чужим успехам…
Вепрь, когда уже стал начальником отдела как-то сказал Петровскому:
— А на что, вы, собственно рассчитывали, Тарас Васильевич? На то, что вас встретят с распростертыми объятиями? Да вы, как-нибудь, около метро пройдитесь, знаете, там бабульки сигаретами приторговывают… Видели бы вы, как они с конкурентами отношения выясняют… Гладиаторский бой прямо… Люди — звери… И так, к несчастью, будет всегда…
— Я всегда мечтал быть гуманистом, — ответил тогда Тарас.
— Иллюзия, — пожал плечами Вепрь. — Ты помогаешь одному и, непроизвольно, вредишь другому. Кто может взять на себя право решать и делить на правых и виновных?
— Я, — сказал Петровский.
— От этой прерогативы даже господь бог отказывается, — усмехнулся Вепрь.
— Может быть, поэтому, на земле так много дерьма? Как полагаете, Вепрь?
— Никак. Это очень тяжелая задача — делить, Тарас Васильевич.
Да…
Для того ли я создавал «Полночь», чтобы сейчас сидеть и ждать их возвращения? Охранное агентство — да, однозначно, оно появилось практически сразу после первого столкновения с Тензором. А все остальное? Огромный коллектив людей, уникальное, разложенное по полочкам знание… Для чего это все? И почему такие, как Тензор, толкают меня делать что-то совсем неверное?
Я ведь не убийца, подумал он. Полжизни мне приходилось им быть, но я не хочу. Я никого не желаю убивать. Я хочу покоя, счастья и мира… Почему же меня никак не оставят в покое?!..
Наверное, это крест, подумал он. Крест, который обязан нести человек, взявший на себя право делить. Ведь даже бог частенько отказывается от этого права…
Но что же делать? Защищать себя, «Полночь» и всех остальных или подставлять другую щеку? Как провести грань между террором и самообороной? И как потом научиться спокойно спать па ночам?…
Он вспомнил, как в лаборатории анализа беседовал с духом Александра Македонского. Духи обычно транслируют образы. Человек внезапно оказывается совершенно в другом мире, созданном памятью и воображением.
Тарас спросил его о доброте.
Что это такое, на взгляд величайшего воина прошлого?
Вначале дух не прореагировал, очевидно, размышляя, а потом, вдруг, завыли лабораторные сирены перегрузки, озабоченные сотрудники кинулись к приборам, а Тарас оказался в огромной котловине.
Вставало солнце, разбрасывая осторожные дрожащие отблески сквозь гарь и дым, стоявшие над землей. Впрочем, земли, практически, не существовало. Перед Петровским расстилался кошмарный пейзаж, словно срисованный с очередного полотна Иеронима Босха.
Вся котловина, насколько хватал глаз, была усеяна изуродованными трупами, кровь, казалось, текла мимо его ног, как стремительная река. В ужасе Тарас поднял руку. Золотого панциря было не видно под слоем спекшейся, не его крови. Другой рукой он опирался на меч.
— Доброта, — шепнул ему словно внутренний голос. — Это и есть доброта… Если бы мы не остановили их сейчас, через несколько дней они бы сожгли наши дома, распяли детей, изнасиловали женщин… Это и есть высшая и самая тяжелая на свете доброта…
Очнулся Петровский через секунду, в том же самом кресле, под пристальными взглядами своих сотрудников.
Доброта, подумал он, поднимаясь и глядя на Нечто, бесплотное, переливающееся, как радуга в искрящихся полях блокирующих ловушек. Высшая доброта… И ему показалось, что на его дорогом костюме все так же чернеет запекшаяся кровь поверженного врага…