Курьезнейший случай произошел на глазах у всей образованной, образованнейшей и изысканнейшей Европы с Henri Rousseau, знаменитым таможенным (или акцизным)? чиновником. Руссо годами выставлял в салоне «Независимых» свои «подносы» и «вывески», изображавшие всякую ребяческую чепуху, навеянную ему чтением и беседой с друзьями, и все в те, уже былые, времена от души потешались над его безобидными изделиями. Теперь посмотрите, что такое Руссо — с тех пор, как он отправился к предкам, а его наследием завладели величайшие артисты на эти дела — парижские торговцы картин. Именно его беспомощность и ребячество пришлись теперь кстати, на них удались над его безобидными изделиями. Тевами «sinceritié» и «honnêteté», и за картины Руссо теперь платятся десятки тысяч, причем многие из них уже украшают германские музеи, претендующие на передовитость. Под всем этим кроется не одно голое аферистничанье, но и какой-то «идеал времени»…
Бурлюк. Строки о Руссо — полны такого чухломски-столичного ресторанного — (лакей от Донона будет более чуток) — разбега игривой мысли, что я отказываюсь в этом месте диспутировать с г. Бенуа
И тут же рядом на столбцах той же газеты сравнивает все современное творчество с детской мазней — пишет чудовищный по скопческому хладнокровию фельетон «Трудно ли»? «Навеянный разговорами „в редакции“». — Хороша «редакция»!!. — если в ней Д. А. Левин — грамотей — открыто признававшийся, что не знаком с творчеством г. Брюсова — дворник моего дома более «начитан» (25 томное издание)! Это пишется о той самой Гончаровой, о том самом Пикассо, о котором вчера Хамелеон критики — писал:
Бенуа. Но никому в голову не пришло «учиться» у икон — взглянуть на них как на спасительный урок в общей растерянности. Ныне же представляется дело совершенно иначе и просто кажется, что нужно быть слепым, чтобы не видеть колоссального воздействия искусства икон на новое искусство. Какой-нибудь Никола Чудотворец или Рождество Богородицы XIV века — помогает нам понять Матисса, Пикассо, Лефоконье, Гончарову и наоборот, через новое в искусстве, через творчество этих художников — мы гораздо глубже начинаем чувствовать — юное, мощное, живительное в иконах!
Бурлюк. Ей-ей читаешь и не веришь, как в одно и то же время г-н Бенуа ухитряется писать:
Бенуа. Самый бедный бедняк и тот может копировать, за неимением другого, разбитый чайник, пару картошек, трехкопеечный хлеб или хотя бы свой ящик с красками. При этом в этой области как раз имеются «руководства». Сезанн, Гоген и Ван-Гог показали, как по-новому можно трактовать эти бессюжетные сюжеты. К ним прибавились за последнее время «руководства еще более новые» — Пикассо, Брака. Лефоконье, Матисса и др. А ведь пропись — но последнее дело, и особенно всегда были соблазнительны прописи «последнего издания», и в этом худого ничего нет, ибо желание новенького есть простой закон эволюции.
Бурлюк. Изругать «бессюжетными» сюжетами — «новеньким». Ясно: Бенуа трусит назвать это все, по-прежнему, «мазней» — а авторов «неучами» и «вандалами».
Бенуа. Приведу еще одну справочку. Теперь, всякому, мало-мальски знакомому с русской современной живописью совершенно ясно, что Сомов и Бакст — два первоклассных мастера. Можно их любить или не любить, признавать или не признавать, но уже, во всяком случае, никому в голову не придет спорить против того, что они именно не мастера в полном смысле слова. И, однако, лет пятнадцать тому назад, когда Сомов и Бакст «начинали», по публике пронесся совершенно такой же смешок, как теперь, и послышались точь-в-точь те же фразы в приложении к ним: «да так и я умею, вот мой Ваня совсем так же мажет, как ваш Сомов».
Бурлюк. Бенуа критик — враг всего Нового в искусстве — но он единственнейший и опаснейший — он притворяется другом Нового искусства Он претендует на добродушие близкого человека — его жестокость между тем не поддается никакому описанию.
Когда маститый И. Репин посылает проклятия всему новому, мы уважаем его ненависть. Но какую бурю гадливости, отвращения вызывает в нас двуличная тактика А. Бенуа.
Бенуа. Однако, все же налицо впечатление, что искусство замерло или замирает. Неистово орут модернисты и футуристы, машут красными и черными знаменами, лезут на баррикады, кувыркаются, бросают вызовы направо и налево, уверяют, что они все погубят и все воскресят; картины и поэмы, которые они пишут, одна «страшнее» другой; они во всем придерживаются крайностей, и, однако, от всей этой суматохи является лишь впечатление усталости и даже скуки. Все как-то хочется им крикнуть: да успокойтесь же, господа, скажите хоть два слова толком, бросьте этот гвалт самохвальства, покажите, как вы смотрите на жизнь. Но и крикнуть не сумеешь, — до такой степени расходилась стихия торжествующего озорства, до такой степени десятки тысяч молодых людей ушли в сплошное беснование.