Законы такого типа неоднократно издавались и раньше, но далеко не всегда они точно и последовательно исполнялись. Но на этот раз все было иначе.
Еще до своего вступления на престол Юстиниан приговорил к смерти многих манихеев — мужчин и женщин, в том числе даже знатного рода. Они остались верны своей религии, хотя Юстиниан лично не преминул им указать, что они живут во грехе. И возмущенный император счел своим долгом наказывать упорствующих так, чтобы другим было неповадно.
В 529 году начались процессы над теми, кого подозревали в язычестве. В столице были брошены в тюрьму и осуждены представители высших сфер, а их имущество было конфисковано. Некоторые, доведенные до полного отчаяния, кончали самоубийством, другие, спасая жизнь, вынужденно принимали христианство, но втайне продолжали чтить веру отцов. Во время второй волны преследований, в 546 году, они жестоко за это поплатились, став жертвами доносов. Среди пострадавших было немало сенаторов, врачей, юристов, профессоров и учителей. Они подвергались пыткам и избиениям, лишались всего, что имели. Когда один патрикий, бывший префект претория Фока, человек, пользовавшийся всеобщим уважением, узнал о том, что на него поступил донос (а в 529 году он уже был обвиняемым), он не стал дожидаться неизбежных мук и унижений и добровольно покинул этот мир. Но император все равно нашел способ наказать его, приказав выбросить его тело, как падаль — без погребения.
Язычников водили по улицам, выставляя на поругание городской черни, их книги сжигали — ведь содержание этих книг могло противоречить господствующей религии!
Деяния, достойные Нерона. Но в каком-то смысле, возможно, и более отвратительные. Ведь тот, совершая преступление, каким являются любые гонения, карал свои жертвы не за убеждения — их он не знал и даже ими не интересовался, — а за якобы совершенное уголовное преступление, заявляя (а может, и искренне веря), что именно они подожгли Рим. А Юстиниан даже и не пытался обвинять тех, кого преследовал, в каких-либо злодеяниях. Единственным и вполне достаточным для него поводом для гонений были иные предпочтения в сфере вероисповедания. Более того, Нерон ограничился одноразовой акцией, проведенной лишь в Риме, тогда как Юстиниан разыскивал и карал иноверцев и еретиков по всей империи.
Однако о преступлениях Нерона и его языческих последователей известно каждому, а о злодеяниях Юстиниана — практически никому. Так же, как и о многих миллионах жертв чрезмерного религиозного рвения или же просто религиозного фанатизма, обуревавшего всяческих сверххристианских правителей нашей сверххристианской Европы. И когда листаешь учебники истории и встречаешь в них столь странное замалчивание именно в этой области, вывод напрашивается сам собой.
Если инициатором гонений был христианин — даже если он преследовал таких же христиан! — об этом, как правило, забывают, или даже оправдывают его. Видимо, потому, что убивал он из благих побуждений. Но если ситуация диаметрально противоположна и гонителем был какой-то нехристь, это вызывает бурю негодования — таких преступлений никогда не забывают и никому не прощают. И это правильно — но только в том случае, если точно так же не будут замалчиваться преступления, совершаемые во имя Господа. Нигде и никогда нельзя пользоваться принципами двойной морали — за это всегда приходится слишком жестоко расплачиваться.
Как оценил бы поступки и верования человечества какой-нибудь пришелец из космоса? Разумный и справедливый, оценивающий события объективно и со стороны, руководствуясь при этом не тем, что религии сами о себе гласят и чем они сами себя считают, а лишь тем, что они создали? Превыше других он должен был бы поставить ту из них, которая никогда не замарала себя человеческой кровью, никогда никого не преследовала во имя своих идеалов, никогда никого силой не обращала в свою веру, ту, наконец, которая все живые создания считает равноправными и равно достойными любви, поскольку страдают все одинаково. И он нашел бы такую — религию Будды.
Но вернемся все же к Юстиниану, который подобных рассуждений наверняка бы не понял, хотя в личной жизни и отличался умеренностью, граничившей с аскетизмом. Он почти не спал, скромно ел, часто постился, причем в дни поста пил одну лишь воду, а ел только фрукты и овощи. Он всегда казался доступным, вежливым, снисходительным. Самые жестокие распоряжения, которые лишали жизни тысячи людей, он отдавал с ласковым выражением на лице, слегка склонив набок голову, тихим голосом. Но когда кто-либо осмеливался просить у него милости, если пытался за кого-то вступиться, император впадал в дикую ярость и чуть ли не скрежетал зубами.