Связанными спереди в запястьях руками ударил, сцепив пальцы в единый кулак, одного из своих малорослых противников в челюсть с разворота. Второго сшиб борцовской ухваткой: подбил опорную ногу носком сапога. «Матушка-Москва бьет с носка», — любил поговаривать столичный рожак, стрелец Никита Голый, посланный на государеву службу в новопостроенный Воронеж и от доброго сердца учивший Сафонку бойцовским уловкам, которые придумали хитромудрые северяне.
Мурза вскочил, обнажив саблю, но не стал нападать на уруса. Тот был ужасен: налитые кровью глаза навыкат, пена у рта, весь трясется. Еще больше испугал и поразил его Сафонка, когда вдруг прохрипел по-татарски:
— Пошли, мурза, нукеров, оскверни могилу — и уничтожь тем самым род свой!
Ногаи, схватившиеся за клинки и тяжелые дубинки-шокпары и уже собравшиеся иссечь дерзкого раба на куски, остановились в изумлении. Опомнившийся Будзюкей сделал им знак подождать.
— Отец мой там покоится, не погребенный по чину. На нем крови безвинной ручьи. И не от меча, не от пули он умер — от болести тайной, непонятной. Может упырем стать, следом за осквернителями могилы пойдет — и весь улус ногайский опустошит. А на нас с тобой, мурза, тот грех ляжет…
Тут в черепе у него словно что-то разорвалось, в очи ударила тьма, он завыл, забился в судорогах, и упал без сознания.
Очнулся Сафонка на охапке ковыля рядом с телегой, к которой был прикован цепью за пояс. Рядом сидел дед Митяй.
— Оклемался, чадо! Ты нечто падучей страдаешь?
— Да нет вроде, — нехотя ответил Сафонка, удивляясь: что же со мной такое сотворилось? С ним лишь раз случалось похожее — после того как посидел с братом в недовырытом погребе, спасаясь от литовцев.
— Инде твое счастье, что так вышло. Татары юродивых и трясунов почитают более, чем наши…
Эпилепсия с седых времен, с древности более глубокой, чем цивилизации Египта, Шумера, Китая и Индии, почиталась священной болезнью. Это поверие унаследовали и древние эллины с римлянами, и парфяне с персами, и арийцы. В самом деле, разве потрясатели вселенной Александр Македонский-Зулькарнайн (Двурогий), Ганнибал, Юлий Цезарь, не говоря о многих других великих, не были отмечены этой печатью богов?!
Народы средневековья тоже думали, что падучую посылают потусторонние силы. На Востоке безоговорочно признавали эти силы добрыми: сам Хромой Тимур страдал трясучей болестью. На Руси на трясуна посматривали с опаской: то ли блаженный, то ли одержимый бесом. В Западной Европе эпилептики чаще всего попадали в застенки инквизиции за связь с дьяволом или — в лучшем случае — в руки экзорсистов — священников, изгонявших злого духа.
Вопрос об оживших мертвецах никаких сомнений или разногласий нигде не вызывал. Вурдалак и для Сафонки, и для мурзы был чем-то само собой разумеющимся, существующим в реальности, хотя и никогда не виданным.
Стоит ли удивляться, что вера в сверхъестественное, послужившая причиной гибели миллионов человеческих существ на храмовых алтарях, кострах аутодафе, в религиозных войнах, порой же и спасала людей, как спасла сейчас Сафонку?
— А ты на них пуще страхов напустил, по-татарски взглаголив, — продолжал Митяй. — Они подумали, ихний пророк Махмутка твоими устами предсказывает, дабы от беды неминучей поклонников своих порятувать.[57] У поганых ведь тоже поверие про живых мертвяков-кровососов есть. Так что тебя таперя не сказнят, кормить будут, пока не выздоровеешь. На окуп[58] правда, не отпустят, погонят в Азов вместе с остальными…
— Лучше б уж сразу зарезали…
— В писании изречено: «Не глаголите много, яко язычники, кои думают, что в многоглаголании своем будут услышаны». К смерти немало дорог — разбей главу о тележное колесо, кинься на татарина, откажись от яств и пития. К жизни путь единственный — выжить. Запомни, чадо: раб — то человек, который предпочел жизнь в неволе свободной смерти. Я некогда на корабле-каторге гребцом был. Со мной рядом за одним веслом немец[59] из земли Италийской сидел. Книгочий был изрядный, многие языки познал, в числе том татарский, на коем мы с ним изъяснялись. Сказывал он мне речение древнее Лукана-мудреца: «Мечи даны для того, чтобы никто не был рабом». Поразмысли, сколь истинно сие…
Ан и другая правда есть. Иные смиряются наружно, и державца-властелина своего с виду почитают, однако в сердцах свободу затаили, и чуть способ найдется — вязы[60] повелителю свернут и на родимую сторонку утекут. Другие же рабы — подлинные холопы и есть, навечно, безысходно. Они и в полон не попали, а уж души у них рабьи. Но ты, сдается мне, из иных, а не из других.