После трех или четырех облав и изгнаний, подобных виденному мной, разнесся в Яссах слух, будто Ротшильд, Монте Фьере и барон Оппенгейм настояли у румынского правительства, чтоб евреев восстановили во всех их прежних правах. Зашел ко мне один старик, молдавский священник, с предпочтенной седой бородой, искренний христианин и большой молдавский патриот, ворчавший на всякие нововведения, на упадок нравственности, на соединение княжеств и т. п. Мы с ним толковали о еврейском вопросе.
– Не может быть, чтоб их не выгнали, говорил старик: – нельзя же, в самом деле, чтоб великие державы решились отдать наш бедный народ на явную гибель! Евреи и вас с кругу споят: в каждом доме по кабаку завели, а через каждый третий дом по увеселительному заведению. Народ разоряется, храмы божии пустуют, свадеб год от году играют меньше, год от году детей меньше родится, а это уж совсем плохой признак, когда детей мало родится! И прежде у нас не Бог знает какая была нравственность, но все не доходило до того, что теперь. Выдьте вы на улицу, посмотрите, много ли ребятишек играет, а лет сорок назад – улицы наши ими кишели.
– Да нельзя же всех евреев выгнать, заметил я: – ну как вы это сделаете? куда вы их всех выгоните?
– Всех не всех, а девять десятых, все-таки, надо, возразил старик.
– Хорошо, девять десятых; но как же вы это сделаете? Все у них здесь кое-какие пожитки есть. Куда они пойдут?
– А нам что за дело, куда пойдут? Жалко, разумеется и по-христиански, и по-человечески жалко, да самих-то себя, все-таки, жальче.
– Я совершенно не понимаю, каким манером можно совершить это изгнание? Если б можно было препроводить их назад в Святую Землю, так еще куда ни шло, а то ведь и того решительно нельзя, потому что там им жить нечем будет. Если б они были деловые люди, – пахари, ремесленники, фабриканты, а то ведь ничего, ровно ничего! Что им там делать в Святой Земле?
– Ну, пускай их отвезут куда-нибудь в Америку, что ли – нам все равно.
– Опять-таки, отче честной, и в Америку нет возможности переправить десятки тысяч людей с женами и с детьми – ведь на это нужен целый флот, да если б такой флот и нашелся, то нельзя же опять выпустить их на пустой берег, где им придется переесть друг друга с голоду. Народ они не деловой, мастеровые плохие.
– Не знаю, как будет и как это сделать, говорил старик, тряся головой: – не моего ума это дело. Жалко мне их, по-человечески жалко – все-таки, люди, а не скоты бессловесные, но лучше пусть их от нас вышлют: они доведут до того, что даже я, старик, возьму в одну руку крест, а в другую нож и поведу за собой христиан!
– Что вы, батюшка! Неужели вы можете до этого дойти?
– А что станешь делать, коли в Бухаресте ничего не решат, а будут тянуть, да затягивать! Пожалуй волей-неволей, до этого дойдет.
И это говорил человек далеко не злой и не глупый; а говорил он то, что было мнением массы, которую он представлял собой.
Я разговорился о еврейском вопросе в Молдавии именно потому, что там имел я возможность всего ближе ознакомиться с ним. Теперь, надеюсь, из того, что рассказано мной, станет понятен ужас, который испытывает несчастная Галичина от этого несчастного племени евреев.
IV
В селе, среди бревенчатых хат, как я уже указывал выше, есть два каменных здания: корчма и церковь. Из кожи вон лезет несчастный священник, чтобы как – нибудь отвратить народ от пьянства, поглощающего все его тяжелые заработки и отдающего его в рабство евреям. Воскресенье за воскресеньем громит он прихожан проповедью – а галицкие священники вообще мастера проповедовать. Наконец, старики начинают колебаться, начинают понимать, что его мость говорит правду, что водка убивает народ и что в ней корень всему злу, и решаются основать общество трезвости. Со слезами на глазах – а известно, как южнорус способен расстроиться и расплакаться – выходят сельчане из дома священника и, понуря голову, проходят мимо корчмы.
– А ну! и что вы? и что вы не зайдете?
– Не хочемо, отвечают старики.
– И дурни! – и хлопы всегда дурни! – хлоп дурнем родится. Кто что хлопу скажет, тому хлоп и верит. Его мость скажет, чтоб вы не пили; потому что его мости за это деньги дают; кому что выгодно, тот то и говорит. Не будете в корчму носить деньги, будете его мостю носить, и его мость будет богатый человек, и его мость купит себе коляску и пару лошадей, жена его будет первая пани; а я с женой и с детьми отсюда уеду, а вы, хлопы, будете всегда дурнями, и всегда на вас кто-нибудь будет ездить, – потому что вы хлопы; а хлоп всегда дурнем родится, – а из хама не выйдет пана.
И задумываются старики, и находят, что Янкель прав, потому что ведь все равно: из хлопа дальше хлопа ничего не выйдет! Ведь не может же хлоп торговать: разве это его ума дело? Разве видел кто-нибудь, чтоб из хлопа вышел купец? Скорее пан выйдет, а купцом хлоп быть не может, как не может быть корчмарем. На то есть еврей, чтоб торговать, а разве есть на свете такой край, где б торговал не еврей или не немец? Еще пан может купцом сделаться, а хлоп как же купцом станет? Хлоп считать не умеет, купить не умеет, и он сам знает, что не умеет купить, потому что он продать не умеет.
Страшно глядеть, в самом деле, на положение этих несчастных хлопов. Положение нашего мужика было во многом отношении лучше и завиднее хлопского даже в разгар крепостного права: нашему мужику предстояла, все-таки, карьера сделаться хоть разносчиком, не говоря уж о том что он мог достичь до положения лабазника или мелочного лавочника. Наш мужик мог быть плотником, слесарем, сапожником, и всегда сознавал, что мир для него не замкнут в тесные рамки земледельческой жизни. У галицкого, как и у нашего, южнорусского или белорусского хлопа, ровно ничего нет в виду, кроме его клочка земли. Скажите ему, что он может сделаться маляром, он вас сочтет сумасшедшим: торговля и ремесло положительно отняты у него евреями. До какой степени это справедливо, испытывал на себе каждый, въезжавший в Россию из западных губерний[21]; после того, как вы пообживетесь в еврейском крае, вам странно покажется по приезде в Великорусские губернии, что стекла вставляет русский, печь чинит русский, сапоги шьет русский, что слесарь, столяр, часовщик и даже бриллиантщик люди свои, а не евреи, и что все это делается порядочно.
В русских землях Речи Посполитой – иначе. Все сведения, все умения хлопа ограничиваются земледелием. Выходит из него иногда мельник и винокур; но как бы хорош ни был этот мельник и винокур, он, все-таки, никогда не сделается хозяином мельницы или винокурни, потому что у него даже в убеждение вошло, что хозяином должен быть непременно еврей. Это так вошло в убеждение, как у нас то, что аптекарем, провизором и гезелем непременно должен быть немец. Привычка – дело великое. В Галичине, чтоб купить что-нибудь, хоть бы той же муки или сена, вы непременно станете отыскивать еврея, хотя, может быть, у того или иного крестьянина, у которого вы спрашиваете, где бы найти еврея, есть огромный запас и муки и сена. Вы даже и не купите у него, если он покажет вам свой запас, потому что и так привыкли обращаться во всем к еврею, что вам кажется, будто у еврея и мука добротна, и выбор побольше, уступит он вам подешевле.
Говорят про евреев, и они сами нам хвастают, что женщина у них эмансипированнее, чем у любого из христиан всех исповеданий. Что еврейская женщина пользуется несколько иными правами, чем у нас – это верно, особенно, если принять в расчет, что развод у евреев довольно легок и освящен талмудическими законами. Действительно, нашей христианской женщине далеко до еврейки: еврейка, хотя и обязана выйти замуж в пятнадцать, шестнадцать лет, все-таки, пользуется такой свободою, какой мы в нашем быту и не видим. Ревность у евреев почти неизвестна; мужа никогда не бывает дома; жена остается одна, в квартире ли, в лавке ли, торгует и кричит сколько ей угодно, принимает кого ей заблагорассудится: она полная хозяйка дома, неограниченный властелин над своими детьми, кассир своего мужа, его руководитель; над ней нет власти – она вольна делать все, что ей угодно, вечно занята разными гешефтами мужа или своими; по целым дням, а иногда по целым неделям хозяйничает без мужа. Всем скудным и грязным еврейским хозяйством заведует жена, и заведует полновластно. По развитию своему, еврейская женщина, без сомнения, стоит выше христианки. Еврейке известны всякие скандальные и политические дела настолько, насколько слухи о политических событиях доходят до кагала; голос ее имеет влияние на кагальное общество если не по праву, то по обычаю, по его громкости и визгливости.
21
Со иной об этом спорят – я обращаюсь к знатокам западного края и привислянских губерний с покорнейшей просьбой заявить печатно, правду я говорю или неправду? Если я говорю неправду, если я ошибаюсь, я буду первый чрезвычайно рад.