– Э! сказал я, беда не велика, поеду я в горы; если не доеду до Жабии, переночую где-нибудь в корчме; штука нехитрая.
– Да нет, поспеете, поспеете; лошади отличные, духом домчат.
Мы и помчались.
Печенежино стоит у самой подошвы Карпатов; верстах в пяти от него начинаются ущелья.
Я совершенно понимаю, почему воображение горцев населяет горы разными духами: то карликами, то великанами, царями, заснувшими в глубоких пещерах, неведомыми властителями черных рощ, утесов, ручьев. В горах вы чувствуете себя неловко: что-то таинственное открывается перед вами. Лес тоже имеет свою таинственность, но вы знаете, что за деревом будет дерево, за кустом куст, и хотя кругозор ваш сужен, хоти дальше пяти сажен вы ничего не видите перед собою, но все-таки вы знаете, что перед вами куст да дерево, дерево да куст, да валежник, да гниющая колода. В горах совсем другое: по мере того, как вы подымаетесь выше да выше, каждый утес, каждый ручей скрывает за собою новую загадку. Что там будет? может быть, пропасть, может быть, водопад. Что-то шумит впереди, а что там шумит, лес ли, водопад ли, ручей ли, – разобрать нельзя. Камни прыгают откуда-то, точно их бросают какие-то невидимые руки; тут молодое, крепкое дерево держится на краю обрыва, а подле него почему-то повалилось и повисло в пропасть другое, такое же молодое и такое же крепкое дерево, как оно. Ни с того, ни с сего, огромный камень лежит на скате, как он сюда попал? какая сила его бросила? почему он дальше не катится, если он скатился откуда-то с неведомых вершин? а потоки журчат да журчат, катя с собой груды булыжника; дорога размыта, кое-где деревушки – но деревушки уже не те, которые на поле, как выражается гуцул о равнине: там группы хат в двести, подчас в триста, а не то в тысячу дворов. Здесь поместиться было негде, здесь человек рубил себе хату там, где мог завести огородец и отыскать какую-нибудь ложбинку для поля. Хата направо, хата налево, хата впереди, хата позади; ничего общего, ничего связного нет; каждый живет сам по себе. До соседа не во всякую пору можно взобраться, потому что ночью и горец может заблудиться, потому что сильный ветер может сорвать на него груду камней или свалить на него дерево, и человек поневоле делается мистиком и опришкой. Опришки в Карпатах были нечто в роде абреков на Кавказе. Это были не то разбойники, не то бандиты, не то удалы добры молодцы, не из жажды разбоя, не из жажды наживы, а так, от нечего делать, со скуки. Еще недавно, лет тридцать назад, гуцул считал постыдным делом ходить без ружья, и только силой австрийское правительство отобрало у них ружья. Разбой и убийство в горах были делом до того обыкновенным, что даже в счет не ставились. Теперь их почти нет, а были времена вот какие: ехали два священника в горы на какой-то храмовой праздник. Встреченный прохожий говорит им, что несколько опришков приютились прямо им по дороге. Молодой священник струхнул и отказался продолжать поездку; старенький сказал, что ему уже и так немного веку осталось, – сегодня умирать, завтра умирать, – все равно – поеду. Его остановили.
– Ты поп?
– Поп.
– Доброе дело, что поп к нам приехал. Молись, батька; молись, добродей.
Старичек помолился.
– Исповедуй нас и причасти.
Старичек подумал: что же, хоть они и опришки, да все нашей русской веры. Не говели: чем же говеть им в тех местах, где, кроме молока, творогу, да овечьего сыра, ничего достать нельзя? что не ходили в церковь – им и в церковь показаться нельзя! Вынул дары, исповедал и причастил.
– Снимай, добродей, шапку.
Старик снял, и повалилось ему в шапку золото.
- Вот кабы твой товарищ молодой, что с тобой ехал, не побоялся нас, добрых людей, то не достались бы тебе его гроши. Поезжай, добродей, с Богом...
Ни польское, ни молдавское правительства никогда серьезно не владели этими горами; одна Австрия сумела, без шуму, без войны, покорить их, и вышли из них люди тихие и смирные, такие, что если когда-нибудь эти горы достанутся во власть России, то составят гуцулы такой оплот для нашего государства, лучшего какого и желать нельзя[23].
Выше, выше везет меня мой Ян, четырнадцатилетний мальчик, с черными как смоль волосами, распущенными по плечам, с маленькими черными глазами, смугловатый, коренастый и очень бойкий. Ян следит за всеми общественными делами Печенежина, рад потолковать о политике и рад сообщить проезжему чужеземцу обо всем, что творится в их мире. На нем гуцульская сукня (короткий кафтан, не длиннее сюртука) и клапаня (гуцульская ушатая шапка), и будь он белокурый, а не смуглый, и не будь полы его сукни обрезаны у колен, как у горца, которому неудобно ходить долгополым, я принял бы его, по его костюму, за чухонца, как не будь на галицких польных и горных церквах осьмиконечных крестов, а воткни на них петухов, я принял бы эти церкви за финские, шведские и норвежские кирки. Странное дело, я не знаю ни одного племени, которое, своим костюмом, своей архитектурой, так напоминало бы скандинавов, как галичане. Варяги ли сюда занесли этот строй, или сами они принесли его в Скандинавию с Руси, но сходство между Скандинавией, а особенно Финляндии с Галичиной в глаза бьет. В галицких реках вымываются те же кресты, которые датские ученые считают исключительно скандинавскими; кольчуги точно такие же; те же крыши на церквах, напоминающие тарелку блинов, по выражению Гоголя; те же клапани, те же сукни... Я не беру на себя смелости дать объяснение, но что связь существует, пусть неверующий отправится и убедится.
Выше, выше в горы везет меня Ян, толкуя мне о печенежских делах, о бедствии хлопов, о голоде, о наборе, о неурожае, о несправедливостях полиции, о том, что горали (горцы) относятся с презрением к полянам (жителям равнины) – а утес сменяется утесом, сосна сосной, ручьи не только пересекают, но взрывают дорогу, снег прячется в тени уступов и тает на солнце, сороки и вороны перепархивают с места на место и точно также подпрыгивают обеими ногами или чинно выступают, пошевеливая хвостом, как будто живут они не в Карпатских Горах, а где-нибудь в Москве или в Петербурге. Лиственные деревья уже совсем разделись на зиму, как будто рассердясь, что наступают такие холода, что солнце начинает ходить так низко, и что травка пожелтела, птицы улетели, так что даже можно остаться и запросто, – покрасоваться не перед кем; одни задумчивые сосны и ели сохраняют свой неизменный наряд: увлеченные своей думой, одни воздели руки к небу с молитвой, другие опустили их к земле, обессиленные горем и думой; а солнце между тем уже зашло за Карпаты, и зашло именно за ту сторону, которая перед нами. На угорской стороне еще светло, на галицкой уже темно, и Ян начинает озираться чаще и чаще, не сбились ли мы с дороги.
– Треба ночувати, сказал он мне.
– Що ж, Яне? ночуймо, говорю я.
– Едемо до попадьи, она вдова и нас прийме.
– Не можно, Яне? отвечаю и.
– Чого ж не можно?
– Она мене не знае. Я-ем ту чоловек чужий, не буде гречно (вежливо).
– Як хочете, решает он после долгих убеждений – остановимся в корчме.
Поехать к попадье и попросить у нее ночлега, было бы делом самым разумным, и если б я к ней поехал, то не наткнулся бы ни на какие неприятности. Но мне казлось неловко ехать к незнакомой женщине в такую глухую пору с просьбой о ночлеге, не будучи галичанином. Деликатность эта мена и погубила.
Было уже совершенно темно. Ехать дальше между этими обрывами, действительно, не было возможности. Впереди, над головой, мерцали огоньки.
– Корчма, сказал Ян: – тут переночуем.
И мы дотащились до этой корчмы.
II
Корчма в горах точно такая же еврейская, как и в поле – разницы нет ни малейшей. Тот же еврей с пейсами, в долгополом пальто, та же стойка, то же хлопство, провождающее свой вечер в этом клубе. Я вошел и сказал, что желал бы переночевать.
– Unmoglich, kein Platz, затараторил мне жид: – ganz unmoglich, gar kein Platz.
– Wo werde ich denn, lieber Freund, schlafen?
– Kein Platz.
– Aber ich werde bezahlen.
– Aber es ist unmoglich – ganz unmoglich.
После долгих переговоров я выиграл только то, что нашелся хлоп, который сказал, что переночевать можно у него, но с тем, что он, все-таки, должен доложить об этом пану войту.
23
У нас хлопочут о заселении Кавказа русскими – Гуцулы с голоду мрут от тяжких налогов и мечутся на дешевые заработки в Австрию. Их специальность – горное овцеводство и сыроваренье. Не дорого бы стоило вызвать из Карпатов несколько тысяч их на правый фланг – а про веру свою они только то и знают, что их вера русская.